Русская школа поэтического перевода породила блестящих мастеров этого ремесла. Вживаясь в мироощущение оригинала, они переносились в иные страны и эпохи, возвращаясь оттуда с нетленными сокровищами. Евгений Витковский сравнивал себя с героем сериала "Доктор Кто", который входит в телефонную будку и отправляется в очередное путешествие во времени и пространстве. Литературная судьба заносила его на все континенты - в Америку Северную и Южную, острова Океании, Африку - и во все эпохи начиная с древности. Владимир Абаринов представляет очередный эпизод подкаста "Обратный адрес".
На лучших друзей нам всегда не хватает времени. Этот эпизод подкаста я собирался сделать давно, но всё откладывал, покуда освободится голова и найдется время. Но голова всё не освобождалась и времени оставалось всё меньше. Мой друг терпеливо ждал, а когда я однажды сказал ему: "Ты мне даже снишься", он ответил: "С ума сойти. Ведь и ты мне". Я ничем не заслужил такой привилегии. Он, по Карлу Юнгу, всю жизнь смотрел один и тот же сон, в котором ему представала мировая цивилизация от первобытных пещер до наших дней в виде дома, и это был его дом. А потом моего друга не стало, и подкаст превратился в мой долг перед ним, который я должен оплатить.
Здесь, на земле, странной пускай и неживой –
Город стоит, всё-таки твой, всё-таки твой.
Если замрёт – пусть хоть на миг – сердце в груди –
В каменный лес, в каменный лес лучше нейди.
Пусть это бред, пусть это сон, пусть это блажь –
Всё-таки плюнь через плечо, нечисть уважь.
Под мостовой в трубах, в песке стелется гул –
Всё ли с земли ветер ночной нынче слизнул?
Думал, в реке стерлядь живёт, либо лещи?
Нет, не уди, нет, не броди, нет, не ищи.
Дом твой давно отдан под склад, пущен на слом –
Малой слезы не пророни здесь о былом.
Если солжёшь малой слезой, стон вознося –
Прахом пойдёт исповедь вся, исповедь вся.
Нет ничего здесь, в глубине каменных чащ.
Только горит мёртвый фонарь – тускл но слепящ.
Отражены в чёрной воде скованных рек
Улица, ночь, сто фонарей, десять аптек.
Город и гарь, ветер и смрад. Скажешь не ты ль:
Доброй землёй станет в конце мёртвая гниль.
Может, тогда – верить во мгле не устаю –
Бросит Господь семя своё в землю сию.
Евгений Витковский. Вероятно, многим это имя ничего не скажет – читатель часто не обращает внимания на имя переводчика. Женя был "почтовой лошадью просвещения", как назвал переводчиков Пушкин, сам переводчик, но еще и поэтом, прозаиком, редактором и издателем. Он стоял на перекрестке культур. Я уже написал про Юнга и его вещий сон, когда прочел в предисловии Витковского к антологии его переводов слова о дороге:
"Я сам ее выбрал, и не жалею. Привела эта дорога к огромному, беспорядочно выстроенному дому, где почти во всех окнах горел свет, но двери в комнаты почти везде были закрыты. Почти пятьдесят лет я иду по коридорам этого дома, вхожу в комнаты, где до меня чаще всего не бывал ни один чужак – и иду дальше. Зачем? Я уверен, что мой труд пригодится".
Евгений Витковский в "Школе злословия". Февраль 2011 года
Я очень хотел, чтобы в этой передаче звучал голос самого Евгения Витковского, и случай помог мне. В конце прошлого года Юрий Метелкин, основатель интернет-проекта "Старое радио", оцифровал аудиозапись вечера Витковского в Булгаковском доме 6 июня 2007 года, а его вдова Ольга Кольцова предоставила эту запись мне. Отрывки из неё публикуются впервые.
Женя терпеть не мог пафоса, слов "творчество", "вдохновение" и тому подобных.
мировая литература состоит на 99% из того, что никак не переведено на русский язык, и на один процент – из того, что на русский переведено сто раз
Евгений Витковский: Кто меня знает, тот, вероятно, знает, что я без Нидерландов не бываю, потому что это моя основная страна. И лучшее, что я для себя открыл в европейской поэзии, оно все там лежит. Да и вообще мой путь в поэтический перевод шел через Нидерланды. Потому что я ведь учился на искусствоведческом отделении МГУ, собирался специализироваться на нидерландской живописи и с удивлением обнаружил, что наши специалисты по нидерландской живописи не знают языка. Ну ладно, мало ли кто чего не знает. Но только я, выучив язык, вдруг обнаружил, что там поэзия ничуть не хуже, чем живопись. И стал мне университет ну совершенно не нужен.
Я всего на пять лет моложе Жени, и познакомился-то я с ним уже не юношей. Но для меня он всегда был старшим другом просто вследствие своей образованности. Я перед ним был круглым неучем и невеждой. Он открыл мне сокровища, о существовании которых я не подозревал: русскую зарубежную поэзию. Из русских зарубежных поэтов первой-второй волны я не знал попросту никого. О поэзии русского Китая я понятия не имел. А он ведь еще и в переписке состоял с живыми тогда Иваном Елагиным, Валерием Перелешиным. У него было не только самое полное, думаю, в России собрание русской зарубежной поэзии, но и неизданные мемуары поэтов – Женя давал мне их читать в машинописи с "ятями". Русский Китай вообще был его специальностью. У него была, например, богатейшая коллекция дореволюционных почтовых открыток с видами Харбина. Невероятное сокровище.
Его квартира в Каретном ряду вообще была наполнена сокровищами. Чего только стоила пишущая машинка "Рейнметалл" или что-то в этом роде со сменными шрифтами – один шрифт был латинский, другой русский. Рядом с машинкой книга на пюпитре. Как правило, не неизвестном мне языке. Спрашиваю: "Это что такое?" Женя со снисходительной усмешкой отвечает: "Балда, это гренландский". Или: "Балда, это мальтийский". Он переводил и с того, и с другого. Причем гренландская книжка вышла тиражом 50 тысяч – больше, чем было тогда население Гренландии.
Евгений Витковский: Должен сказать, что для меня в поэтическом переводе важно практически то же самое, что в оригинальном жанре. Мне не интересно, за какими-то редчайшими случаями, делать то, что делали до меня. Я люблю целыми литературами выворачивать то, что не сделано никак, ибо мировая литература, как сказал один из моих учителей, состоит на 99 процентов из того, что никак не переведено на русский язык, и на один процент – из того, что на русский переведено сто раз. Вот на этой второй делянке меня, пожалуйста, не ищите.
Сидя в своей квартире напротив сада "Эрмитаж", он постоянно расширял свою поэтическую географию. Как нидерландист он занялся и бывшими колониями Нидерландов - в его наследии есть переводы с суринамского языка - креольском варианте нидерландского. Очень многое его связывало с Западным полушарием: в Бразилии жил Валерий Перелешин, в США - Иван Елагин. Переводил он и американских поэтов.
Американская поэзия ХХ века. "Мелодия", 1989. Марианна Мур. Санта Клаус. Перевод Евгения Витковского. Читает Наталья Вилькина.
Святой Николай,
не могли бы Вы подарить мне хамелеона —
живого, а не детскую игрушку из резины,
с хвостом, который сжимается, как часовая пружина;
семь параллельных полос, пересекающих спину, —
тигровые полосы, темнее общего фона,
чтобы они проступали сквозь кожу как тень
от решетки в солнечный день,
и позвонки вдоль спинки ещё светлее, чем шкура —
таково завершенье картинки.
Но если хамелеона вы не найдёте случайно,
мне вовсе не помешал бы костюм такого фасона —
о, Вы догадались! — это последняя мода сезона,
и в придачу рубашка, — лучше всего из таслона —
новое слово науки, полезное чрезвычайно;
конечно, шикарное ателье; на бёдрах в обтяжку;
ворот простой, без пуговиц; кстати, насчёт рубашки —
новую не обязательно, но я стою на своём:
чтобы белого цвета, —
он глядится и ночью и днём.
Но если не выйдет с костюмом, я просила бы Вас
избавить меня от подарков, которых я не хочу;
предупреждаю: в Гренландию и в космос не полечу;
пусть уж сама спускается вниз луна по лучу,
и, если будет удачен узор её в этот раз,
я подберу его с пола и буду носить;
право, больше мне не о чем вас просить;
однако еще приятней костюма и хамелеона, —
но это большая редкость —
Ханс фон Маре "Губерт коленопреклоненный",
в бархатной куртке — а может быть, в тёмной накидке —
чуть напряжённая поза; он сдерживает дыханье;
рука отпустила повод; лошадь на заднем плане,
а дальше — кусочек неба и кусты на поляне.
Нет, подлинник — это слишком, достаточно и открытки.
Божественность — и охотник, и его святая мишень:
с крестом меж рогов ветвистых, белый олень
Но Вам и так всё известно лучше, чем мне самой.
Разве это не самый прекрасный подарок,
о Санта-Клаус, о Николай Святой?..
До сих пор не понимаю, почему он со мной возился, зачем я ему понадобился. Дать ему что-то взамен я не мог, у меня ничего такого не было за душой. Ведь он мне читал вслух только что написанные первые главы "Павла II" – мне и нашей общей подруге, два человека вся аудитория. И читал так, что мы помирали со смеху, потому что Витковский был ещё и невероятно артистичен. И вот я теперь думаю, что он это делал, во-первых, по своей исключительной доброте и щедрости, а во-вторых, у него был учительское призвание. Я его своим учителем и считаю, хотя чему я у него конкретно научился, сказать не могу. Вот разве что, пожалуй, перфекционизму, профессиональной добросовестности: не полагаться ни на какие авторитеты, ничего не принимать на веру, все проверять, докапываться до первоисточника. Когда он решил перевести "Пьяный корабль" Артюра Рембо, то обложился морскими словарями на всех возможных языках (интернета тогда еще не было) и написал работу, в которой камня на камне не оставил от всех предыдущих переводов.
Но пора дать слово Ольге Кольцовой. Оля, я прочел все, какие смог добыть, воспоминания о Жене. Все говорят о его заслугах перед русской литературой, но мало кто говорит о нем как о личности, о человеке. А мне интересно именно это.
– Если вы меня спросите, какая главная черта была у Жени, я вам отвечу одним словом – щедрость. Щедрость на знания, на талант, на одаренность, на дружество, на желание этими знаниями делиться. В потоке этой щедрости, когда человек в неё попадал, как вы попали, как я сама попала, всё остальное уже исчезало, все остальное было абсолютно неважным: ни Женина борьба с хворями, ни раздражения какие-то. Человек попадал в это обаяние щедрости Жениной.
– И он ничего не требовал взамен.
Он всё время что-то делал, антология за антологией, книжка за книжкой
– Абсолютно. Если человек себя в этом поле вольготно и хорошо ощущал, то дальше требовалось только, что называется, не навредить, не предать, не сделать какую-нибудь гадость, не сделать какую-нибудь подлость. Всё остальное было к твоим услугам: пользуйся, бери книжки, разговаривай на любые темы и прочее. Это, я считаю, определяющее качество. У Жени есть преамбула к его "Вечному слушателю", двухтомник избранных его переводов. В этой преамбуле он давал как бы отчет самому себе, он все время сам перед собой отчитывался, что время не зря потрачено. Особенно после 2014 года, когда его хвори одолели всякие.
Человек настолько вывернулся, чтобы этому не поддаваться, ни в коем случае не болеть, ни в коем случае не чувствовать себя больным, несчастным, ущербным, не дай Господи. Он всё время что-то делал, антология за антологией, книжка за книжкой, один прозаический том, следующий прозаический том, сборник избранных переводов, две книги стихов. Долго не могли допроситься, чтобы он наконец занялся своим поэтическим творчеством. "Женечка, ну что ж ты?" – "Нет, я не поэт, стихи без меня напишут", – говорил Женя. И вдруг он начал каждый божий вечер спрыгивать с кровати и бежать к компьютеру записать строфу. Я перекрестилась, думаю: Господи, только бы не сглазить. Вот так родилась книжка "Сад Эрмитаж", потом "Град безначальный" – исторический эпический цикл про Московию. То есть всё делалось для того, чтобы успеть, успеть, успеть...
Евгений Витковский читает стихи из книги "Град безначальный" в московском Доме русского зарубежья. Ноябрь 2015 года
Природа слагает зелёное знамя ислама
И рушится ливнем багровых осенних отрепьев.
Комедия кончилась. Видно, готовится драма.
Григорий Отрепьев, до завтра, Григорий Отрепьев.
Димитрий, забудь, что по-летнему сердце пригрелось.
Холопов зови – посмеёмся слетающим флагам.
Кончается лето. Объявлены осень и зрелость.
Последние клёны толпятся багровым аншлагом.
Пусть карта небес побелела от звёздного крапа –
Даст Бог, расхлебаем. Да мало ли в жизни историй!
…Но с хрустом песчаным осенняя сфинксова лапа
Сметает меня и тебя, малоумный Григорий.
Листва, отлетай, заметая следы безобразий,
Пусть рушатся листья и звёзды – пустая утрата.
Эх, так-перетак, бесполезные звёзды Евразий,
Григории всякие, чёртово племя разврата.
А ждать невтерпёж, так и ждёшь, как лежишь на иголках –
Природы покров не растерзан – он ярок, лоскутен.
Пусть осень подходит – распутица, грязь на просёлках.
Григорий Распутин, до завтра, Григорий Распутин.
– Его эрудиция была феноменальной. Я уж не говорю про виртуозное владение русским языком: богатейший лексикон, чувство стиля. Если он переводил со старофранцузского, то делал это языком Сумарокова и Тредиаковского. Витковский невероятно много сделал как издатель и редактор. Антология "Семь веков английской поэзии" – три тома, 3032 страницы. Французская поэзия, восемь веков – три тома, 2328 страниц. Как много он успел! Оля, кем он себя считал в первую очередь: переводчиком, поэтом или прозаиком? Или в разные годы по-разному?
не просто переводчик-поэт, а замечательный русский поэт
– В разное время по-разному. Сначала, конечно, поэт-переводчик. Официально поэт-переводчик. Потом немножко ослабилась наша цензура, и Женя стал очень хорошим издателем. У него вышел Елагин, вышел Георгий Иванов. То есть начались занятия эмиграцией, которые тоже очень быстро закончились, потому что на эту поляну слишком много народу набежало. Потом он себя все время пытался утвердить как прозаик, для него это было очень важно. Когда его спрашивали: как вас записывать? Он говорил: писатель. Никаких "переводчик", "критик", никаких литераторов, просто гордое одно слово. Но потом, когда вдруг у него пошли стихи, пришлось согласиться с тем, что он-таки и поэт, не просто переводчик-поэт, а просто поэт, замечательный совершенно русский поэт.
Не понять – не постичь – не сберечь – не увлечь – не помочь.
На задворках Европы стоит азиатская ночь.
Это клён одинокий руками разводит беду.
Это лебедь последний крылами колотит по льду.
Это гибнет листва, это ветер над нею поник.
Это в городе ночью звучит неизвестный язык.
Только миг обожди – и застынет река в берегах.
Только миг обожди – и по горло потонешь в снегах.
Для кого – для чего – отвернись – притворись – претворись
В холодеющий воздух, стремящийся в гулкую высь.
… Что ж, лети, ибо в мире ноябрь, ибо в мире темно,
Ибо в небе последнем последнее гаснет окно,
Ибо сраму не имут в своей наготе дерева,
Ибо в песне без слов беззаконно плодятся слова.
Плотно уши заткни, сделай вид, что совсем незнаком
С этим странным, шуршащим меж листьев сухих языком.
Он неведом тебе, он скользящ, многорук и безлик –
Это осени клик, это пламени длинный язык.
Это пламя голодное жёлтые гложет листы,
И поручен ему перевод с языка темноты.
– В частной жизни он был мягким человеком или жестким?
– Могу сказать так: с ним было очень свободно. Он терпеть не мог насилия над собой и терпеть не мог насилия вокруг себя. В его поле, поле общения с ним человек себя чувствовал очень свободно. Потому что Женя никогда не самоутверждался за чужой счет, он был самодостаточен, ему это было совершенно не нужно. А дальше – живи как хочешь, только не делай дряни какой-нибудь.
– Мы с ним познакомились в глухие времена позднего Брежнева, потом пришел и ушел Андропов, за ним Черненко. Мы с Женей никогда на политические темы не разговаривали, но "Павел II" с первой же страницы исчерпывающе говорит о его отношении к советской власти. Он к ней, я бы сказал, относился с брезгливым презрением.
– В общем, да. Чего о ней особо разговаривать, когда и так всё ясно? Женя мне говорил, что советскую власть как таковую, то, что ею называется, он осознал и возненавидел в свои 12 лет. А дальше надо жить и работать, стремиться как-то не попасть под этот каток.
Евгений Витковский: В биографии Роберта Сервиса приключилась такая незадача: в 39-м, что ли, году его затащили из Западной Европы в СССР в ожидании, что он станет очередным Роменом Ролланом и будет писать о том, как здесь замечательно и хитро устроено метро (цитата из стихотворения Нины Саконской, положенного на музыку композитором Леонидом Половинкиным. – Прим. РС) и вообще какая замечательная советская страна и какая она исключительно широкая и родная. А он уехал отсюда и такое написал, что даже не под шестигранник (цензурный знак "ограниченного пользования", в просторечии "гайка". – Прим. РС), то есть в спецхран попал в библиотеках, а вовсе неизвестно куда, потому что его книги стали уничтожать. Ну, советская власть, как вы знаете, перед Николаем Островским стояла как восемнадцатилетняя красавица ("...за нами стоит наша восемнадцатилетняя красавица, молодая, полная мощи, полная здоровья страна" – цитата из речи Николая Островского по случаю вручения ему ордена Ленина в ноябре 1935 года. – Прим. РС). Потом годы пришли, склероз и прочее съели ее красоту, и оказалось, что переводить можно что угодно...
Призрак Ленина призраку Сталина рек:
"Айда ко мне в мавзолей!
В саркофаге хрустальном, мил человек,
Вдвоем оно веселей.
Пусть любуются люди нашей судьбой,
Пусть хотят быть как я, как ты.
Заходи, рябой: пусть на нас с тобой
Наглядятся до тошноты".
Но Сталин Ленину молвил в ответ:
"Тоже мне, вечно живой!
Осточертел за столько лет
Народу вождь восковой.
Но перемены приятны сердцам,
И скажу, обид не тая:
Мавзолей – не место двоим жильцам,
Только лишний – никак не я".
И Сталину Ленин сказал: "Лады!
Вселяйся в мою избу!
У людей пусть не будет большей нужды,
Чем увидеть тебя в гробу!
Пусть прах мой в землю теперь уйдет,
(Замешкался я чересчур!),
А твой черед – зазывать народ
В наш музей восковых фигур".
Евгений Витковский своё отрочество прожил в Каменце-Подольском, это Хмельницкая область Украины. Когда после аннексии Крыма я предложил ему высказаться по этому поводу, он ответил, что все сказал своими переводами с украинского. И впрямь. В стихотворении Богдана-Игоря Антонича "Площадь Ангелов" в переводе Витковского невозможно не узнать Львов.
На пьедестале тенор мраморный скучает,
и двести лет поет созвездьям золотым.
и прялки замирают, сумрак замечая,
и к мастерским ползет белесоватый дым.
И девушки домой во тьме идут с опаской –
о пылких тенорах мечтать в горячих снах,
купаться в их напевах, в исступленных ласках, –
а рыжие коты урчат в пуховиках.
Под арсеналом лев проснулся утомленный.
Хозяин города, по площади идет.
Герои спят, еще поют в ночных притонах,
и о свободе дождь над тюрьмами поет.
На площади, где тьма висит багровым морем,
где медных ангелов крыла едва шуршат,
пером гусиным пишет бронзовый историк
о том, что было здесь столетия назад.
Женя всегда говорил: "Ни одна собака на меня никогда не написала донос"
– Отдельная тема – Женины собаки. Он одним из первых в Москве начал разводить левреток. Для меня это было открытие. Я, конечно, знал, что эта порода была в моде в XVIII веке, у Петра, у Екатерины были любимые левретки. Но живьем левретку не видел никогда. Для Москвы 1980-х годов прошлого века это была экзотика. Анналы собаководства гласят, что первая собака Жени, сука Арджента, приехала из Италии. Потом из Восточной Германии прибыл кобелёк с роскошным именем Алиссард-Филоу. Потом из Чехии – Дориан Скара. Алиссард был серый, а Дориан голубой. Сначала первого, а потом и второго повязали с Арджентой и ещё двумя суками – с этого началась родословная московских левреток. Левретки кормили Женю, потому что при советской власти на переводы такой поэзии, какую переводил он, было не прожить.
– Собаки – это была абсолютная любовь, полная. Женя всегда говорил: "Ни одна собака на меня никогда не написала донос". Это была фраза исчерпывающая. Последняя собачка ушла уже в очень преклонном возрасте где-то в году 2016-м.
– Он с такой нежностью к ним относился, что даже выдумал – или не совсем выдумал – нидерландского поэта XVI века Виллема Годсхалка ван Фоккенброха, у которого есть венок сонетов к Клоримене. Вроде бы женское имя, но Женя уверял, что это имя любимой левретки поэта.
Себя, о Клоримен, счастливым я почту,
Чуть снизойдёте вы, – и тут же, в миг единый,
Я становлюсь такой разнузданной скотиной,
Что уж помилуйте меня за прямоту.
О да, выходит так: лишь низкому скоту
Не станет женский пол перечить с кислой миной;
Не сам Юпитер ли, коль представал мужчиной,
Отказом обречён бывал на срамоту?
Приявши лучшее из множества обличий,
Европу он украл, облекшись плотью бычьей,
И к Леде лебедем подъехал неспроста, –
Для мужа способ сей хорош, как и для бога:
Тот сердце женщины смягчить сумеет много,
Кто к ней заявится в обличии скота.
– Чувство юмора у него было отменное.
– Помните заключительную фразу "Павла II"? "Я думаю, государь, что мир спасет чувство юмора". Без этого прищура, без ироничного отношения в первую очередь к самому себе Женю трудно представить.
– Закончим стихами немецкого поэта XX века Годфрида Бенна. "Прощание".
Я полн тобою, словно кровью рана,
ты, прибывая, бьёшь через края,
как полночь, ты становишься пространна,
луга дневные тьмою напоя,
ты – тяжкое цветенье розы каждой,
ты – старости осадок и отстой,
ты – пресыщенье утолённой жаждой,
что слишком долго пробыла мечтой.
Решив, что мир – клубок причуды вздорной,
что он не твой, а значит, и ничей,
не в силах слиться с жизнью иллюзорной,
с неумолимой властью мелочей,
глядишь в себя, туда, где мгла слепая,
где гаснет всякий знак, любой вопрос –
и молча ты решаешься, вступая
в тоску, и в ночь, и в запах поздних роз.
Не можешь вспомнить – было так иль эдак,
что памятно? что встречено впервой?
Взялись откуда – спросишь напоследок –
твои слова и отсвет горний твой?
Мои слова, моя былая участь,
мои слова – да, всё пошло на слом, –
кто это пережил – живи, не мучась,
и более не думай о былом.
Последний день: края небес в пожарах,
бежит вода, всё дальше цель твоя,
высокий свет сквозит в деревьях старых,
лишь самого себя в тенях двоя;
плоды, колосья – всё отныне мнимо,
ничто уже не важно в этот час;
лишь свет струится и живёт – помимо
воспоминаний, – вот и весь рассказ.
Евгений Витковский. 18 июня 1950, Москва – 3 февраля 2020, Москва
Подписывайтесь на подкаст "Обратный адрес" на сайте Радио Свобода
Слушайте наc на APPLE PODCASTS – SPOTIFY – GOOGLE PODCASTS
