Железнодорожная станция Дубулты в латвийском курортном городе Юрмала, превращенная в выставочное пространство Art Station Dubulti, лапидарно обшита изнутри гофрокартоном и обклеена скотчем. На стене ряды снимков различных убежищ, в том числе фотографии украинцев, обустраивающих свой быт в подвалах. Картонный портал в дальнем зале, видимо, изображает вход в бомбоубежище, развороченный снарядами. Это новый проект известного швейцарского художника Томаса Хиршхорна, который называется "Искусство=убежище" (ART=SHELTER) и посвящен войне в Украине и вообще всем войнам.
В помещении какие-то люди что-то режут, рисуют на стенах и на полу, усыпанном обрезками пенопласта и бумаги, слушают лекции, играют на музыкальных инструментах и читают стихи. Сам художник тоже находится здесь и ежедневно корпит над своей работой, которую называет скульптурой и присутствием одновременно. Каждый день Хиршхорн проводит критический мастер-класс под названием "Энергия=да! Качество=нет!". Одна из его лекций носит название "Почему ненадежность – это будущее". Уже тридцать лет Томас Хиршхорн, используя такие "низменные" материалы, как картон, полистирол, клейкая лента, вырезки и фотографии, создает инсталляции, выявляющие хрупкость политической и социальной среды, в которой мы живем. Радио Свобода побеседовало с художником.
– Господин Хиршхорн, выставка была запланирована до начала войны?
Я 40 лет постоянно соприкасаюсь с войнами
– Нет, идея ART=SHELTER возникла в конце февраля, когда война уже началась. В чем вы правы, это в том, что всякий раз, когда начинается война, я испытываю необходимость ответить себе на несколько вопросов: "Как я могу дальше заниматься искусством? Что искусство может с этим сделать? Что я буду делать как художник?" Я хорошо помню, как это случилось впервые: в 1991 году, когда началась "Война в заливе". Тогда, в Париже, в моей молодости, мы с моими друзьями задавались вопросами: будем ли мы заниматься искусством, как раньше? Как нам, художникам, наладить связь с миром, в котором идет война? И в этом смысле это действительно не первый раз, с тех пор было много войн. У меня есть чувство, поскольку мне уже много лет, что я 40 лет постоянно соприкасаюсь с войнами: в Афганистане, в Югославии, в Африке, в Персидском заливе. Поэтому эта работа, с одной стороны, новая, с другой стороны, она базируется на этом большом вопросе: что мне делать в случае войны.
– Вы нашли универсальное решение, как художник может реагировать на войну?
Искусство, философия, поэзия являются убежищем
– Я не утверждаю, что у меня есть универсальное решение. Такого решения нет, потому что и война – это не решение. Вообще единственным верным решением было бы отсутствие войны. Но я считаю, что человеку искусства важно ответить на вопрос: "Как я буду поддерживать связь с миром, даже во время войны, даже, если война есть?" Не забиться в свою мастерскую, а сохранить контакт с миром. Здесь, сейчас ответ на этот вопрос принял для меня форму бункера, бомбоубежища. Искусство – это убежище. Таково, собственно, и есть высказывание. И форма, и высказывание. Потому что искусство всегда ставит иные вопросы, чем кто начал войну, за что воюют и прочее. Искусство, философия, поэзия ставят иные вопросы. И, что важно, во время войны в том числе. Поэтому они и являются убежищем.
– Вы соприкасались с войной напрямую?
– Мы связались с беженцами из Украины, которые живут здесь, в Юрмале. Они еще не пришли, но должны прийти. Это женщины и дети. Я сейчас здесь всего девятый день, а пробуду 15 дней. Но здесь все будет происходить и без меня еще некоторое время, до конца июля, я только инициирую процесс. Идея состоит в том, что это пространство для всех, не только для художников, настоящих и будущих. Art Station Dubulti прекрасно тем, что это общественное помещение, поскольку на самом деле это действующая железнодорожная станция. То и дело заходят люди, пусть даже они и не остаются надолго. Спрашивают, можно ли зайти в туалет, а он находится в противоположном от входа конце, и они пересекают весь зал. Или заходят, пока ждут поезда. Это должно быть произведение, которое никого не исключает. Это вызов и притязание одновременно. Потому, что война – это то, что тебя стирает, отрицает. В этом убежище такого не должно происходить. Работа еще не закончена, мы продолжаем строить, чтобы в результате предложить людям совершенно конкретное помещение, в котором можно находиться, где можно отдохнуть или что-то нарисовать, что-то смастерить. Что обычно происходит в убежище? Туда приходят люди из совершенно разных социальных структур, потому что они ищут защиты, как правило, они попали в беду, в тяжелое положение. Они собираются вместе и там, в этом убежище, делают разные дела. Кто-то готовит, кто-то спит, кто-то спорит, играет. Такое это будет пространство.
– Почему вы используете картон?
– Картон важен потому, что, с одной стороны, им можно все покрыть, все в него одеть. И в результате получается не галерея, не выставочный зал, а некое абстрактное, принимающее пространство. Картон невероятно практичен, им действительно можно обшить все что угодно, на нем можно писать, здесь и пол у нас тоже картонный, это создает совершенно иное ощущение пространства. Картон хорош тем, что он все как бы немного приглушает. Если у человека есть задача показать защиту, этот материал полностью подходит.
– Вы не могли бы описать вашу идею?
– Искусство так или иначе является именно защитным пространством. Я вижу это так: с одной стороны, оно всегда "за" – за созидание, за любовь, за обмен, и даже за конфликт. Оно за активность. И одновременно искусство "против" – против исключения кого-то, против любой формы расизма, любой формы пассивности, ненависти и ресентимента. Поэтому, я думаю, искусство – это убежище. Искусство всегда "над" нами. Когда я думаю о Малевиче, которого я люблю, который, как вы знаете, родился в Украине, – он тоже стоит над этой нынешней, современной войной. Таким, я думаю, и должно быть искусство: с одной стороны, быть активным, с другой – бороться с ресентиментом во всех его формах.
– Вы смотрели видео из Украины, прежде чем начать эту работу?
Это вторжение существует, Путин существует, погибшие существуют. Но и искусство тоже существует
– Конечно, в Париже, где я живу, я, как и все, получал информацию из СМИ, из YouTube. И здесь тоже просматриваю все возможные СМИ. Здесь у нас транслируется украинский канал, который весь день рассказывает о стране. Мы здесь также включаем CNN, чтобы показать, что вот мир с его проблемами, а вот Украина с этой ее конкретной войной. Да, конечно, это важно, это есть. Искусство – убежище не потому, что позволяет отвернуться от мира. Суть в том, чтобы сказать: да, эта война, это вторжение существует, Путин существует, погибшие существуют. Но и искусство тоже существует, в широком смысле. И можно сказать: да, я занимаюсь искусством, и таким образом я борюсь с войной.
– Расскажите, пожалуйста, как нынешняя война в Украине воспринимается в Париже?
– Я думаю, так же, как и во всем западном мире. Конечно, я заметил, что восприятие, степень вовлеченности людей в переживание этих событий в разных странах несколько различается. Безусловно, различия имеются, я вижу их, когда читаю, например, немецкие газеты. И в Латвии тоже. В этой стране люди гораздо ближе к конфликту, не только географически, но и исторически, просто безумно близко. Поэтому, когда я получил приглашение от куратора Art Station Dubulti Инги Штеймане, я сразу согласился. Здесь у меня есть возможность увидеть эту войну с более близкой точки, поскольку Франция несколько отдалена от нее. Дело не только в географии, но и в языке, во всей истории региона. Но, конечно, во всем западном мире на нее обращают внимание, о ней спорят, ее критикуют.
– Есть ли разница между Францией и Германией в этом смысле?
Искусство помогает именно потому, что война как бы уходит
– Да, конечно. Во-первых, идет большая дискуссия по поводу энергии. И поскольку Германия гораздо больше зависит от российских энергоносителей, чем Франция, заметна большая разница в дискуссиях, в критике, в обращении с этой темой. Понимаете, поэтому я и говорю об искусстве! Оно стоит надо всеми. Его исцеляющая сила в том, что сиюминутная политическая ситуация, или экономическая, или экологическая ему не интересна. Ситуация, которая иногда зависит от чистого случая, а иногда и вовсе является почти оппортунистической. Искусство помогает именно потому, что война как бы уходит. Но в этот раз это проблематично, потому что все происходит слишком близко. В этот раз мы чувствуем себя гораздо сильнее затронутыми, потому что она подошла к нам очень близко. Она затрагивала нас меньше, когда шла в Чьяпасе или Руанде.
– Что вы думаете о нынешней мировой тенденции исключать российских деятелей искусства из различных областей?
Нужно проводить границу: где режим и где те, кто всегда его критиковал и заплатил за это высокую цену
– Это абсолютно неверно! Русские художники и художницы, во всяком случае, те, кого я знаю, часто крайне критически настроены по отношению к тому, что происходит в их собственной стране. Поэтому они и делают хорошее искусство. И часто они даже являются жертвами режима. Совершенно ясно, что нужно проводить границу, где режим и те, кто получает от него выгоду, делает при нем карьеру и поэтому его даже поддерживает, и где те, кто всегда его критиковал и заплатил за это высокую цену. Этих последних сейчас исключать совершенно неправильно. Я как художник думаю, что, когда речь идет об искусстве, это решающий фактор.
– Вы считаете, что в искусстве такие социальные процессы происходить не должны?
– Нет, я думаю, что художницы и художники сегодня очень чувствительны к тому, что происходит в их стране, да и в других странах. Они чуть ли не острее всех других воспринимают ситуацию в стране. Художники, писатели, кинематографисты, музыканты первыми чувствуют, что в их стране идет не так! Именно они с самого начала обращали наше внимание на непорядки в их стране. Наказывать их только за то, что они принадлежат этой стране, – абсолютная бессмыслица. Мы на их стороне! Я на их стороне! Потому что именно они, с одной стороны, призывают нас к бдительности, а с другой стороны, часто служат хорошим примером, расплачиваясь за свою критику, за свою чувствительность. И часто продолжая развивать интересное людям творчество в своей стране. Я вспоминаю сейчас о Кубе, где сложилась похожая ситуация. Творческие люди, критикующие режим, находятся там под давлением и при этом великолепно работают. И что же, наказывать их за то, что они кубинцы?
– Что вы почувствовали 24-го, получив известие о войне?
– Позволю себе вернуться к вашему первому вопросу. Я сразу вспомнил свой самый первый подобный опыт в 1991 году. Мне было за тридцать, я не так давно начал заниматься искусством, и мы с друзьями оказались в тупике: можно ли в такой ситуации вообще делать искусство, или лучше нам найти другое занятие? Еще я вспомнил о дате 9/11. И 24 февраля этот вопрос снова всплыл. Не в первый раз с тех пор, не во второй, а в пятнадцатый.
– Чем же отличается нынешняя ситуация, нынешняя война России с Украиной от прежних войн?
У меня возникло желание внести мой, пусть маленький, но вклад в борьбу с этой войной!
– Принципиально ничем. Столько же несправедливости и горя. Но, думаю, одно отличие все же есть. Из-за социальных сетей эта война гораздо ближе к нам, чем, скажем, "Война в заливе" 1991 года, о которой мы знали благодаря телевидению и газетам. Нынешняя воспринимается гораздо более лично, ты узнаешь о ней от кого-то, с кем ты знаком. Даже если ты не знаком лично с человеком, который публикует свидетельство, ты все равно воспринимаешь его как личное. И даже если это президент Украины, который со своей очень личной манерой нашел, я считаю, очень убедительный способ выражения, способ выполнения своей работы, работы президента своей страны. Эта новизна привнесена социальными медиа и особым видом общения, который мы сегодня используем.
– Как-нибудь выразилась эта особенность восприятия в вашей работе?
– У меня возникло желание все это организовать все совершенно спонтанно, приехать сюда и внести мой, пусть маленький, но вклад в борьбу с этой войной! Я делаю заявление и придаю ему форму, находясь здесь 15 дней лично, весь день, каждый день. Это не теоретическое высказывание, а совершенно практическое заявление.
– В этой форме больше страха, чем обычно? Больше надежды? Я пытаюсь выяснить, в каких формах это личное восприятие воплощается.
– Видите ли, это такая работа, в которой нужно быть очень скромным. Я очень скромен здесь. Речь идет только о том, что я, например, замечаю… Есть, например, человек, который все время присутствует здесь, он следит за порядком. Назначение этого человека я выяснил за несколько дней, проведенных здесь, это можно увидеть. Этот человек участвует в проекте неявно, ненавязчиво, мы не дискутируем о политике или еще о чем-то. Относимся друг к другу просто: ты человек, я человек, мы работаем над одним проектом, каждый из нас делает что-то свое, у каждого своя причина находиться в убежище. Однако мы проводим это время вместе. Эти маленькие скромные действия меня ободряют, я их фиксирую, воспринимаю.
– Что вам рассказывают люди, которые приходят сюда?
– Они не много рассказывают. И я так или иначе ни слова не понимаю, это новый язык для меня. Но что мне нравится, так это то, что они приходят снова и снова, проводят здесь время и что-то производят.
