За вечерним чаем отец спрашивает, ни к кому не обращаясь:
- Ну так что мы решили с собакой?..
Его слова надо понимать так: прошёл год после смерти Жука – весёлого и милого королевского пуделя.
Опять весна, лучшее время, чтобы взять в дом щенка.
Какого пса мы хотели бы взять?
Мы – это он сам, мама, мой супруг и я.
Конечно, я помалкиваю в тряпочку, знаю по примеру с Жуком – вся забота по уходу за собакой, ну, кормление, уборка, да и прогулки - ляжет на маму, плюс ко всем её делам.
А я буду красиво так прогуливаться по улицам.
Иногда.
Время от времени.
Когда захочу, а не когда это надо собаке.
И я молчу.

Я хочу, я ужасно хочу собаку, но я знаю, что, даже если я и скажу, что буду мыть, убирать и кормить, мне никто не поверит.
Потому что я и свои-то вещи (чуть не написала – игрушки) убрать не могу.
И найти не могу.
И ни на что меня больше трёх дней не хватает.
И делать я ничего не умею.
Мытые яблоки – вот единственное блюдо, которое я могу приготовить.
И даже сварить по поваренной книге яйцо я не могу.
И вообще – я – это я.
Вопросов больше нет, как- никак, они уже двадцать лет меня знают.
Володя, правда, только два года, но, похоже, он тоже всё понял.
Итак, я жду.
Что мама скажет, то и будет.
А что она может сказать?
Она же знает, как мы с папой хотим пёсика.
И она со вздохом говорит, что хорошо бы небольшую собачку. Карликового пуделя, например. Они - как игрушки. Или хоть обыкновенного.
И папе хочется пуделя. Или фокстерьера, как у Джерома.
Нет, всё-таки больше пуделя.
Вовке всё равно.
Он бы хотел новые джинсы Lee.
А мне хочется дога. Ну они классные!
Или староанглийскую овчарку – такие лохматые, огромные!
Или меделяна. Знаете – меделянские собаки, они вроде пошли от быкодавов, собак римских легионеров?
Не знаю, на кого они похожи, но вот очень хочется.
Чего-то мне экзотического надо, редкого!
И большого.
Вроде пони.
Поэтому я бездумно заявляю:
-А давайте купим водолаза?
И, загораясь от собственной, только что пришедшей в голову идеи, начинаю расхваливать эту породу: и добродушные, и довольно большие – но тут же вижу мамины протестующие глаза и поправляюсь – ну, примерно с пуделя.
Папа говорит, что он, наверное, сильно лезет весной. В смысле - линяет.
Я уверяю, что это колли линяют, а водолазы плавают – и всё!
Если есть где.
И спасают людей, если те вдруг тонут.
И вообще.
Папа говорит, что у них, наверное, текут слюни (это он вспомнил нашу первую на моей памяти собаку – московскую сторожевую, гнусного и подлого пса по кличке Балу, который заслюнявил весь дом, перекусал своих и чужих, и был отдал кому-то по великой просьбе этого кого-то.)
Но я с презрительным смехом отвергаю это оскорбительное для водолаза предположение.
Добиваю всех тем, что достаю книжку с породами собак – великолепные фото! – и показываю среди прочих водолаза – гора меха и благородный взгляд.
Без энтузиазма, но с тайной надеждой на то, что моё внезапное увлечение собаками этой породы не продлится более трёх дней, они соглашаются.
Свободного времени у меня полно.
Я готовлюсь в очередной раз поступать в институт, не слишком усердно, правда, но и не работаю.
На другой же день мы с подругой едем в клуб служебного собаководства.
Мы простаиваем в очереди около часа и, наконец, нас приглашают в небольшую комнату, где за столом сидит эффектная блондинка и усталым голосом спрашивает меня, чего мы хотим.
Я говорю, что мы хотим водолаза.
Блондинка высокомерно переспрашивает:
-Вы хотите сказать – нью-фаунд-лен-да?
Это звучит так великолепно, что я только киваю.
Потом нас спрашивают, с какой целью мы заводим собаку? Сколько у нас комнат? Есть ли маленькие дети? Отдельная ли квартира? Есть ли у нас дача с участком, где можно поставить будку для собаки? (Это – провокационный вопрос. Пока мы ждали своей очереди, двое мужчин вышли со смущённым видом из этой самой комнаты, напутствуемые словами: « Для этой цели купите собаку на птичьем рынке!»
Оказывается, на вопрос об участке и будке, они радостно сказали, что да, и участок большой, и будка уже есть, и кольцо с цепью!
И тогда им пояснили, что клуб не продаёт собак тем, кто хочет держать их на цепи.)
И вот, наконец, мою фамилию записывают в толстый журнал.
Теперь надо ждать, когда подойдёт моя очередь.
Моя очередь на моего нью-фаунд-лен- да!
Конечно, надо мной посмеиваются.
Мне не верят.
Я уже и сама не очень верю, месяц прошёл – тишина.
И вот однажды вечером, когда я была одна дома, зазвонил телефон.
Женский голос предложил мне приехать, выбрать щенка, если я не передумала.
Всё летит кувырком. Я срочно привожу себя в порядок, я должна произвести хорошее впечатление, а то щенка могут и не дать!
Одеваюсь скромненько, но элегантно, никаких рыжих кудрей и красных губ.
Закалываю свою гриву в пучок и отправляюсь.
Долго, ужасно долго не могу найти нужный адрес, с трепетом захожу в подъезд и жму звонок.
Меня впускает пожилая женщина. А за ней стоит огромная чёрная псина и с самым серьёзным видом протягивает мне правую лапу.
Я жму её осторожно, потом, замирая от восхищения, сажусь перед собакой на корточки и глажу блестящую шерсть.
Женщина проводит меня в комнату.
Там полно народа, и все чем-то заняты.
А сажусь в кресло и оглядываюсь.
И тут я замечаю, что по полу разложены небольшие такие тёмно-коричневые, почти чёрные, меховые коврики.
Половички, да.
И они, похоже, перемещаются.
Ну конечно, перемещаются, только очень лениво.
Их всего восемь, а кажется, что очень много.
Замираю.
Я ещё не влюблена ни в одного из них, они все совершенно, от носа до хвоста, одинаковые. И вообще не похожи на щенков.
На медвежат, что ли?
Да, вот точно, на медвежат!
Толстые, короткомордые, они перемещаются на пузе с места на место, ищут, где потемней и попрохладнее. Они даже глаз не открывают от лени и только вздыхают, когда надо переместиться - «Ах, как тяжело! Какие мы несчастные!»
Они не играют и не возятся, им только месяц сегодня, и их обмеривают и взвешивают эти люди, а я – первая покупательница, сижу и смотрю, не в силах никого выбрать.
Мне надо выбрать парня. Ну кобеля. Их всего двое. Один – алиментный, самый крупный. Вон он – самый толстый, спит под пианино. А это что?! Боже мой, щенок, тёплая плюшка, залез мне на туфлю и заснул! Хочу его! А если девочка? Всё равно – только этого!
Слежу за ним глазами, потому что ему уже надоела моя нога, и он пополз к матери, стал покусывать её за лапу. Но лапа была поджата, и он обиженно пополз к другому щенку.
-Этот! – я указала на плюшку.
Ура, он был мальчик, всё, как хотела, только стОил он на пятьдесят рублей дороже.
У меня всего сто рублей, но я клятвенно заверяю, что недостающее завезу на-днях.
Мне предлагают назвать его надо на букву «Л», а я - то уже решила назвать его Флинтом!
На «Л» кроме Лорда мне ничего не пришло в голову, но Лорд пренебрежительно отвергнут, банально, мол, да и много нынче лордов.
-Лайф!- говорю я тогда. – Пусть он будет Лайф!
Имя одобрено и записано, и мне выдают сумку, куда сажают щенка, и я прощаюсь, заверив всех, что ему будет хорошо, и если какие вопросы – сразу буду звонить и спрашивать совета.
Провожали меня,всё же, с некоторым недоверием.
Я везла его осторожно.
Он был такой тяжёлый – шутка ли, почти пять кило, и это в месяц!
В метро я входила боком и успокоилась только в вагоне.
Я приоткрываю сумку и тотчас показывается обиженное, недоумевающее рыльце, с мутно-синими, сквозь меня смотрящими глазами, и полупустой вагон оглашается тихим, но душераздирающим визгом.
Ко мне начинают подходить люди, они расспрашивают, заглядывают в сумку, умиляются и удивляются. А успокаиваю мелкого, как могу, чешу ему за ухом и глажу мизинцем бархатную курносую морду.
Обеими руками прижимаю сумку к груди и иду по тёмному переулку.
И не дай бог ко мне сейчас подойти кому-то – я вцеплюсь в горло.
Мама открывает мне дверь и отступает назад, папа в командировке, Вовка ещё не пришёл с вечерней смены.
Я вынимаю щенка из сумки и кладу на пол. Мама тихо ахает, всплёскивая руками – она уже очарована.
Щенок отвергает предлагаемое молоко.
Он устал и хочет спать.
Приходит Вовка, и, не замечая щенка с недоумением смотрит на наши с мамой лукавые лица.
Я, правда, немного насторожена – боюсь, вдруг он обидит малыша, ну мало ли…
Но Вовка с такой нежностью берёт толстяка на руки и так начинает ворковать над ним, что я только диву даюсь.
Тревога моя проходит.
Зато я чувствую укол ревности – щенок лизнул его в щёку – его, а не меня! А вдруг он полюбит меня меньше, чем Вовку?!
Мы пьём чай, и Вовка спрашивает, как назовём парня?
Я говорю, что уже назвала его.
-Лайф, это означает – жизнь. Английское слово. Коротко и звучно. И папочка его из Канады.
-Лайф! - презрительно роняет Вовка. – ты ещё скажи «Кайф»!
Но я чувствую, что это он просто от досады, что не сам придумал.
Мы ложимся спать, тихонько заглядывая на его матрасик, даже не матрасик, а шерстяное старое платье, ведь не готово пока никакого «приданого».
Мы тоже ложимся.
На полу в прихожей – две крохотные лужи.
Ночью просыпаемся от жалобного писка – наш младенец пригорюнился, всхлипывает, и я хватаю его в постель, а Вовка уносится греть молоко.
Потом мы пытаемся покормить его, но с блюдца он пить ещё не умеет, а соски у меня нет. Приходится кормить его с пальца, а что делать? Зато вскоре он засыпает.
До утра всё спокойно.
Утром я учусь варить манную кашу.
И когда с маминой помощью она сварена и остужена, я предлагаю её щенку, и он есть!
А я горда и счастлива.
Прошло всего двадцать часов с тех пор, как поселился у нас, но я уже не рассталась бы с ним ни за какие деньги.
Кстати, о деньгах – я ведь ещё должна деньги.
И я продаю коллекцию своих значков – что такое какие-то значки в сравнении со счастьем иметь собаку.
Весь день щенок спит. Он просыпается – вернее, я бужу его – только для того, чтобы покормить. Ест он понемногу, но исправно.
Мама сердится. Она говорит, что даже грудных детей не будят для кормёжки, спит – и слава богу.
Но я уверена в том, что должен быть режим. Мой зверь растёт, ему положено есть 6 раз в день. У меня теперь масса книг по собаководству и ещё инструкция на семи листах.
Я теперь занята целые дни. Я строго придерживаюсь инструкции. Мой пёс расчёсан, сыт, я мою ему мордашку после еды – надо сказать, во время этих процедур он совершенно спокоен, висит тёплым, тяжёлым тючком и даже, по-моему, подрёмывает.
У него нежное розовое пузо. Спит он на полу, раскинув лапы во все стороны, ну да, да, именно – как цыплёнок-табака.
Лето стоит – как один день.
Солнце с утра и до вечера.
Я не хочу, чтобы у Лайфа был рахит, и выношу его во двор.
В маленьком палисадничке он ещё ковыляет метра три, но стОит вынести его на небольшой пустырь, где раньше была детская площадка, а теперь, вместо грибка и песочницы, лишь кучка серого песка.
Он садится и скулит, прося унести его от этой жары, от этого ослепительного солнца и от этого огромного пустого пространства.
Вот когда я жалею, что у нас нет дачи – как бы хорошо ему было на природе, в ласковой травке…но выбора нет, и пустырь – это самое лучшее, что я могу предложить ему, кроме асфальта московского двора.
Я уношу его в дом, а там – новая напасть, наш кот Дымка.
Он ходит вокруг Лайфа, распушился до невозможности и шипит, но не уходит.
Оттого ли, что Лайф не столь любознателен, как его сверстники, или от того, что он чересчур медлителен, но всё обходится более - менее благополучно. Встретив серое чудовище, Лайф и не думает выяснять, что это такое. Он просто ковыляет в уголок потемнее, и там засыпает. А кот ещё долго не может успокоиться, хлещет себя хвостом по бокам, потом подходит к тому месту, где сидел Лайф и долго принюхивается, тряся головой и брезгливо фыркая.
Я понемногу приучаю их друг к другу, сажаю обоих на диван, глажу их, придерживаю, чтоб не удрали.
Кот – как пружина, но ему тоже интересно. Лайф тянет к нему нос, и получает немедленно серию быстрых и точных ударов бархатной лапой, но, как я замечаю, когти при этом глубоко спрятаны, оплеухи являются скорее мерой воспитания, нежели болевым приёмом.
Всё равно Лайф оседает на свой пушистый, корткий, как морковка, хвостик и тявкает. Очень неуверенно, но довольно звонко.
Кот тут же взлетает на стол и угрожающе ворчит. Так продолжается несколько дней подряд. Под конец Дымок уже не слезает с дивана, а лениво и не метясь, отмахивается лапой от тявкающего нахала наугад. Но лаять я Лайфу не разрешаю, я сейчас же беру его и уношу в другую комнату. И коту противно, и я не хочу, чтобы у меня выросла собачка – пустолаечка. Пусть лает по делу, когда вырастет, в смысле – редко, но когда надо. А то наш Жук лаял на дверные звонки. И голосина у него был – будь здоров, даром что пудель, а ростом был не меньше эрделя, королевские пудели крупные собаки, и голос – что твой ротвейлер. И вот кто-нибудь спит, а он рявкает на звонок. Кому это приятно?
Так шло с неделю, а потом я заболела.
Я заболела детской болезнью свинкой, и провалялась почти месяц – у взрослых болезнь протекает тяжело.
Весь июнь Лайфа опекал Вовка.
Толи тяга крупных собак к мужчинам, толи ещё что-то, может быть, отсутствие моих «африканских ласк», сюсюканья и тисканья, но он заметно стал выделять Вовку, охотно играл с ним, а когда я, измученная жаром и ревностью, просила дать мне его в постель, он скрипел, кряхтел, вырывался, и один раз прыгнул на пол, не упал, а именно прыгнул, но неудачно, и жалобным визгом наполнился весь дом, и все прибежали, лапу осмотрели, утешали печеньем, и пару дней он хромал и выглядел очень печальным.
Ел, правда, здорово. Особенно любил кусочки. То, что в миске – неинтересно, а так – хоть кусочек чёрного хлеба, хоть картошечки варёной. Но у стола его не кормили. Уж как не заманчиво казалось угостить, но тут я стояла насмерть.
И все были мной недовольны.
Потихоньку я поправлялась и стала выходить во двор. И тут до меня дошло всё преимущество моего лежачего положения. Я иду по коридору, а острые, как иголки, зубы с упоением впиваются мне в ноги.
Я хохотала. Удирала от него. Взбиралась на стулья, и он терпеливо и умильно ждал меня внизу, чтобы снова вцепиться. Мы так играли. И всё, что он делал, казалось мне необыкновенно прекрасным. Но когда я вывела его на улицу, и вся малышня с воплями: «Лайфик пришёл!» кинулась к нам, и Лайф с восторгом устремился к ним, явно предпочитая их общество моему, я бесилась.
Гнала этих отпрысков.
Мне казалось, что они, пусть нечаянно, ударят, опрокинут его, наступят на лапу.
Да что греха таить – я опять ревновала, это была МОЯ собака, а охотнее она играла с ними, а не со мной.
Он вообще бежал ко всем, кроме меня.
Он мчался (если можно так назвать его неуклюжие передвижения) ко всем прохожим (у нас проходной двор), выслушивал их восторженные возгласы, ласкался к ним. Если к нам приходили друзья, он был счастлив, он был в центре внимания. Сначала я закрывала его в другой комнате, но знакомые обижались, говоря «Завели собаку, хоть погладить дайте!», и я его выпускала, горько думая: «Портят мне пса».
И очень нескоро до меня дошло, что надо быть великодушней, что очень многие вовсе не имеют собак по разным причинам, а хотелось бы иметь, и приласкать чужую собаку – тоже необыкновенно приятно.
Я не говорю о ребятишках – они были с Лайфом на равных, по пять-шесть раз в день звонили в дверь: «А Лайфик выйдет гулять?», как за ровесником.
Сначала я ругала их, а потом смирилась – им было весело друг с другом. Заслышав их голоса, Лайф начинал постанывать, нетерпеливо переминаться у двери.
Я вздыхала, и мы шли гулять.
И нас встречало ликование детской оравы.
Чужих Лайф любил. К нам же никогда не ласкался, и мы чувствовали себя польщёнными, если какое-либо наше действие вызывало у него некое подёргивание хвоста.
Кстати, о хвосте – он вырос, стал длинным, тонким, и уже напоминал не морковку-каротель, а лук порей. Меня спрашивали часто, что это за порода, нет ли у него медведей в роду? А этот тип, едва заслышав чьё-то расслабленно-умилённое квохтанье, уже понимал, что оно относится к нему, ну, да, а к кому же ещё-то? Он ковылял поспешно в ту сторону, откуда доносилось очередное «ах!», и лапы путались, обгоняя друг друга, и он шлёпался, но не смущался, а вставал и топал дальше.
Он рос. Я не замечала этого, но знакомые, не видя его несколько дней, всплёскивали руками: ну до чего ж он вырос!
Лайфу исполнилось два с половиной месяца, когда я решила познакомить его с водой. Мне сказали: ни в коем случае не тащи его в воду насильно. Иначе плавать не станет. Пусть сам полезет – скажем, за тобой.
Мы уехали к друзьям в Вербилки, на Дубну.
Народу в будний день было немного, Лайф с интересом полакал из реки, но в воду не пошёл. Тогда пошла я. Он заволновался, забегал по берегу, и, когда я зашла по грудь, бросился в воду и поплыл. Я ликовала. А он схватил меня за руку выше локтя, поднырнув под меня так, что моя голова оказалась над водой, на его спине. И он стал вытаскивать меня, спасать! Вот он, могучий инстинкт! Никто не учил, да я и сама не знала, как эти собаки спасают людей на воде. Хохоча, помогая ему, я позволила себя спасти. Он убедился, что я вне опасности, и полез спасать кого-то ещё!
Он спас весь пляж.
Тех пять-семь человек, которые купались! Все умирали от смеха, а он свалился почти без сил на траву. И зорко смотрел, чтобы никто не полез в воду. Мы ушли, совершенно счастливые и гордые, и все хвалили Лайфа, потому что такой мелкий ещё зверь, а как дело своё знает!
А потом приехал папа.
Он ничего не знал. И когда приехал, я сказала – опусти-ка руку за кресло. Недоумевая слегка, он выполнил мою просьбу, и, наткнувшись на мягкий, пушистый бок, ещё не видя – чей, расплылся в улыбке. А когда вытащили Лайфа, сонного, кряхтящего, очень недовольного, что разбудили, он даже остолбенел, до чего хорош был наш младенец.
А сколько из-за него было скандалов!
Я кричала, что Вовка нарочно его ко мне не подпускает, и подкармливает втихаря, и разное, разное…Я кричала – забирайте вашу собаку, или пусть Вовка уходит, не хочу, чтобы он Вовку больше меня любил!
И мама не знала, смеяться или сердиться.
Я делаю всё возможное, чтобы «отбить» Лайфа у Вовки.
Моё свободное время принадлежит только моему псу.
В шесть утра мы уходим гулять, и два часа ходим, бегаем, играем с другими собаками. Вернее, играют собаки, А мы, их хозяева, любуемся в стороне своими питомцами.
Это же очень интересно.
У каждого пса свой характер.
Вот красавец доберман Джим.
Он снисходительно относится обществу малышей, но не дай бог приблизится чужой взрослой собаке.
Чёрный дог Цезарь – огромный телёнок с нежнейшим сердцем. Уши у него не подрублены, и от этого морда носит наивно-простодушное выражение. Он вообще на редкость ласков и неконфликтен.
Пудель Грей – холёный и весь игрушечный, в красном ошейнике, чистюля и кокетка.
Задира Поль, жесткошёрстный фокстерьер, драчун и провокатор. И много других.
Лайф всегда играет молча.
Другие собаки в игре лают, рычат, повизгивают, он – никогда. Он неуклюж, его постоянно роняют, катают по земле, по песку, слюнявят ему шкуру – он не унывает. Упрямо поднимается, его сбивают с ног, и он снова встаёт и лезет в самую гущу.
С вредным Полем, он, кстати, никогда не играет. Он чувствует, что, хотя другие собаки и валяют его, как хотят, но это игра. А Поль кидается на него с остервенением и яростью, и Лайф держится в сторонке.
Странно, как правило, взрослые собаки не трогают щенят.
Лайф старается обойти Поля, отворачивается от него, и Поля это выводит из себя. И однажды Лайф не выдерживает. Когда наглый фокс начинает отнимать у него ветку, и кусает при этом за морду, Лайф вскакивает и сбивает Поля с ног. Конечно, он щенок, ему три месяца, но он большой и тяжёлый, и Полю уже не до ветки. Я уношу Лайфа, глажу, успокаиваю.
Больше Поль к нам не подходит.
А Лайф становится всё умней и послушней.
Все поражаются – я никогда не повышаю голос и не повторяю команду дважды.
Как бы он не веселился, как бы ни был увлечён игрой в своём собачьем обществе, стоит мне сказать: «Лайф, ко мне!», и он беспрекословно выбирается из самой гущи щенячьей свалки и ковыляет за мной.
Он исключительно поддаётся дрессировке, но слушается только меня.
И я тихо ликую.
-Здравствуй!- говорю я ему, протягивая руку. И Лайф серьёзно смотрит на меня и протягивает лапу с перепонками, как у утконоса.
Лайф растёт. Он уже не похож на клубок меха. Он линяет, вылезает детский коричневый пух, начинает проглядывать блестящая чёрная шерсть.
Мы с ним неразлучны. Его характер меняется, он уже не подбегает ко всем прохожим, и вообще держится с большим достоинством.
Как ни странно, мне почему-то кажется, что ему нравится, когда я говорю ему: «Ну что у меня за ньюфаундленд!»
А однажды, рассердившись на него за то, что он подобрал украдкой на улице какую-то дрянь, я назвала его «американской дворняжкой».
Я сказала:
- Да вы в Канаде сети рыбацкие таскаете! А здесь – прямо царь зверей! Ведь ты же самая обыкновенная дворняжка, только американская!
Как он обиделся! Да-да! Он посмотрел на меня как-то ужасно гордо, повернулся и ушёл домой. И не подходил весь день. Может быть, это мои фантазии, может, я преувеличиваю, но именно так мне казалось.
Лето подходит к концу.
Лайфу четыре месяца, он ростом со среднюю овчарку, очень мощный, спокойный и добродушный.
Мы с Вовкой не пропускаем ни одной собачьей выставки – нет, мы не выставляем ещё Лайфа, просто сами ездим, смотрим, сравниваем.
У Лайфа просто отличные данные. Когда он вырастет, станет самым красивым псом на любой выставке – родительское тщеславие уже пустило в нас свои корни.
Он будет самым большим! И у него не будет такой длинной морды, как вон у того! И вообще!
Все деньги, что у нас есть, мы тратим на Лайфа. Ему нужно сырое мясо? Хорошо, у нас теперь знакомый рубщик в мясном отделе.
Мы покупаем немыслимые поводки, шлейки и карабины какие-то свермощные – всё для него. И то, что всё лето я хожу в одних джинсах и кедах, меня вообще не волнует – меня, такую тряпичницу! Господи, какое это теперь имеет значение! Люблю одеваться, но Лайфа люблю ещё больше.
А Лайфу не нужны все эти сверхпрочные поводки-карабины.
Он послушно шагает у ноги безо всяких приспособлений.
А потом появилась Рокки.
Однажды вечером мы слышим под окном душераздирающий собачий визг. Выбежав на улицу, видим – стоит мужчина, в руках у него маленький щенок, и мужик выворачивает ему лапы.
Развлекается.
Вовка и два его приятеля отобрали собачонку, но владелец стал требовать, чтобы с ним шли в милицию, как он есть законный владелец щенка и вправе делать с ним всё, что угодно.
Ребята исполнили это его последнее желание, и домой вернулись уже без него.
Дворняжка, которую я назвала Рокки, временно поселилась у нас, я искала, кому бы можно было её пристроить, и через неделю пристроила, но целую неделю она отравляла Лайфу жизнь.
Рокки была шумным, озорным и простецким щенком, как говорится, без комплексов. Она понятия не имела ни о каком воспитании, была игрива, лезла к Лайфу в миску, тормошила его, гонялась за котом, а Лайф отворачивался и уходил. Мой аристократ не желал есть из миски, куда Рокки успевала сунуть свой нахальный нос.
Однажды на улице я взяла Рокки на руки, и тут Лайф вдруг молча бросился на меня и сбил с ног.
Я упала, выпустив щенка.
Лайф тут же отошёл.
Я решила проверить, и снова взяла Рокки на руки.
И всё повторилось.
Лайф и раньше не позволял другим собакам подходить ко мне.
Если я гладила какую-то собаку, он немедленно возникал из любого конца двора и кусал её – не больно, но чувствительно.
И оттирал от меня плечом.
Это – единственный вариант, когда он был агрессивен, и, поняв это, я старалась его не провоцировать.
Я первая замечаю, что Лайф болен.
Это ещё ничем не выражено, может быть, он стал чуть ленивей, чем обычно.
Но я даю ему китовое мясо, которое он обожает, а у него нет аппетита.
Он отворачивает морду.
Ну, тоже ничего особенного, сыта собака.
Но мне тревожно.
Что-то меняется в его движениях – из тяжёлой, уверенной, размашистой поступи получается какая-то шаркающая походка, как будто ему тяжело идти.
Я ещё не понимаю всего.
Я ещё только сожалею, что Лайф не совсем здоров, и я не могу его взять на дачу к друзьям.
И я уезжаю без него.
Он радуется, когда я возвращаюсь, и мне кажется, что всё прошло.
Он становится то весёлый, то грустный. И мне не приходит в голову вызвать врача или померить температуру – я просто щупаю его нос, он сухой и шершавый, а иногда – влажный и горячий.
Лайфу всё хуже. Он уже не играет, и кормим мы его почти насильно.
Я приглашаю врача, говорят, профессора, и тот определяет простуду, возможно, воспаление лёгких. Он выписывает антибиотики, и я начинаю лечить Лайфа, свято веря, что лекарства помогут.
Но он лежит грустный и сгорбленный, как маленький старичок, и на улице какие-то ребята говорят вслед – какая старая собака.
Я взрываюсь.
-Старая! Да ему только пять месяцев!
Но они смеются, они думают, я шучу.
Через три дня мне приводят ещё одно светило – энергичную грубоватую тетку. Она определяет чумку, и у меня всё холодеет.
Вы, читающие это, у вас собаки? Не просто животные, которые живут для того, чтобы охранять дачу или квартиру, а те, которые как дети, в которых вы души не чаете? Вы знаете, что такое чумка. Даже сейчас, в двадцать первом веке, это неприятная штука.
А тогда, двадцать-тридцать лет назад, когда ни лекарств, ничего толком не было, когда процент смертности собак, особенно крупных, был близок к ста?
Не дай бог, если ваши питомцы болели и умирали на ваших руках, как люди.
Я стою оцепеневшая, но бодрая женщина в белом халате хлопает меня по плечу:
-Ничего! Твой пёс здоровущий! Поколешь ему, покапаешь, он поправится!
Как я благодарна ей! Какая она милая! Какая надёжная…
Я бегаю по аптекам, я звоню всем, кто может достать лекарства.
Фонарёва приезжает снова.

Она уже не так оптимистична.
Целую пепельницу разбитых ампул выношу я после её визита.
Лайфу сделали семь уколов, он лежит на диване, лапы его забинтованы, опавшие бока дышат часто и неровно.
Я сажусь рядом, беру в ладони его лобастую, умную голову, тяжёлую от жара, и кусаю губы, чтобы не плакать.
Весь мир отошёл куда-то.
Остался мой больной Лайф, лекарства, котрые постоянно нужно доставать, время уколов.
Я вливаю ему за щёку мёд, кагор, облепиховое масло.
Друзья-собачники сочувствуют мне и дают советы, я пробую всё, что можно, я ещё не верю, ещё надеюсь.
Вот Лайф играет с веточкой – «Мама, смотри, он, как раньше!» Но через час снова гаснут глаза, и учащается дыхание.
Дважды в день к нам приходит медсестра из детской поликлиники.
Она не хотела идти к собаке, она даже оскорбилась вначале, но мне понравилось её лицо – доброе и простое, и я умоляла её, я не давала ей сказать ни слова, и она согласилась.
С опаской подходит она к Лайфу, просит, чтоб я подержала его. Но Лайф даже не вздрагивает. И когда она приходит потом ещё и ещё, он сам, слабо виляя хвостом, встаёт с пола и с трудом взбирается на диван, где она его колола в первый раз.
И эта женщина, тётя Таня, уже не заикается о том, что как это детская медсестра будет колоть собаку.
Она колет, а в глазах слёзы.
Я расчёсываю ему шерсть, протираю водкой с водой, смазываю облепиховым маслом потрескавшиеся подушечки лап и пересохший нос.
Я потихоньку продаю свои платья – очень много лекарств редких, дорогих, нужны Лайфу.
Если бы мне сказали – останешься голой-босой, но Лайф будет здоров – я бы даже не задумалась. И если бы мне дали выбрать между Вовкой и Лайфом, я бы выбрала Лайфа.
Уже три недели, как у нас дома все ходят на цыпочках и говорят только об одном. Но я же вижу – ничего не помогает. Фонарёва хмурится, делает ему уколы в вену, и в шею, и он покорно сносит всё. Но когда встречаюсь с ним взглядом, мне кажется, что я читаю его мысли – хватит надо мной издеваться. Вы совсем замучили меня уколами, и рот болит от бесконечного сования туда ложки с какой-то горькой гадостью, отстаньте же от меня.
Но я не отстаю.
Я исступлённо, с какой-то фанатичной верой выполняю все требования врача. Гуляем мы – если это можно назвать прогулкой!- теперь раз в день.
Он идёт медленно, часто останавливается, его шатает.
Где весёлые приятели, Джим и Лада? Их теперь водят за версту от нашего дома…
Да я и сама увожу теперь Лайфа в тихий тупичок, где никого нет.
Однажды он издали увидел, как ведут Ладу, коричневую доберманиху, подружку любимую.
Он замирает на месте и смотрел ей вслед, медленно поворачивая морду... И – мне не кажется - я вижу слёзы в потускневшей шерсти.
На 7-е ноября у меня собирается компания.
Лайф в другой комнате, шум ему не мешает, а я просто пытаюсь отвлечься немного.
Но разговоры всё равно только о Лайфе, и кто-то говорит, что может помочь прямое переливание крови. От переболевшей чумкой собаки.
Такая собака живёт на нашей улице, и я сижу целый вечер в подъезде на подоконнике, жду хозяина.
Он мнётся, он, конечно, сочувствует мне, но…ничем не может помочь...
Я звоню Фонарёвой.
И она через день приезжает ко мне на такси с маленькой женщиной и такой огромной собакой, каких мне ещё не доводилось видеть. Это московская сторожевая по кличке Ганс, и как она поместилась в машине, мне не понять.
Рядом с этой махиной Лайф кажется крохотным щенком. Но как же он рад, господи, как он рад! Он припадает на передние лапы, виляет хвостом, лает совсем щенячьим заливистым лаем.
И я возбуждена, я давно не видела его таким, я верю в чудо!
Лохматого донора укладывают на диване, хозяйка и ещё двое мужчин держат его, пока Фонарёва священнодействует с пробирками и шприцем.
Наш кот страшно взволнован, он подходит к Лайфу, точно хочет его ободрить. И неожиданно лижет его в нос.
Всё закончено, Ганса увозят, а я не свожу глаз с Лайфа – вот сейчас, сейчас ему станет лучше!..
Но лучше ему не становится. Я меряю температуру – ртуть заходит за все деления…
Всю ночь и день я не отхожу от него. Я плачу, что-то говорю, глажу его – он не открывает глаз. Потом, к вечечеру следующего дня он с усилием поднимается, и поддерживаемый мной и Володей идёт к двери.
Выходит за порог и стоит какое-то время, глядя перед собой.
Потом подходит ко мне и прислоняется головой к моим коленям.
Единственная ласка, которой я была удостоена…
Затем медленно бредёт в дом и ложится без сил.
Мы дежурим возле него попеременно.
Бессменно около Лайфа сидит лишь Дым.
Мне кажется, я заснула лишь на секунду, когда меня будит муж.
-Плачь, Алёна, - говорит он.
Лайф уже не дышит.
Кот так и сидит около него.
Он ещё долго приходил потом и сидел на этом месте.
Пока не исчез из дома.
Как ни странно, я почти не помню, что же было дальше.
Я слегла с температурой, и начали волноваться уже за меня.
………………………………………………
Эпилог.

Прошёл год.

Многое изменилось с тех пор, как умер мой Лайф.
Я поступила, наконец, в институт, развелась с мужем, и дома у нас поселился весёлый, глупый и ласковый чёрный пуделёк, которого папе подарили на день рожденья.
Он много и громко лает, с восторгом встречает знакомых и незнакомых, и готов служить за кусочек сахара.
Когда я занимаюсь за столом – пишу или читаю – он теребит меня за подол платья, и я улыбаюсь.
На моём письменном столе стоит старинная чернильница – большая собака, вырезанная из дерева.
У неё лобастая морда, тяжёлые лапы и пушистый хвост.
Это – ньюфаундленд.
Он лежит на деревянной подставке и смотрит на меня янтарными бусинами глаз, как живой.


КОНЕЦ.