Грязная работа за спасибо. О чем молчат в Военно-медицинской академии

Перед госпиталем я долго просидел в машине. О чем их спрашивать? Там самое отвратительное слово — интервью. Собрался, зашел в назначенное время, и мой петербургский план на «бой» рассыпался.

Военно-медицинская академия имени Кирова выдраена. Не знал бы, при входе подумал, что это головной офис нефтяной корпорации. Под ногами мрамор, бесшумный лифт, будто в звездном отеле. Хоть премьер-министра зови. Внутрь меня взяли с собой ветераны спецназа и те, кто привез подарки. Первым шагал Герой России Алексей Махотин.

Как только двери нежно расступились на нужном этаже, нас остановил оперный голос Василия Герелло: «…ты же выжил, солдат, хоть сто раз умирал…» Аккуратно прошли в пространство перед палатами. Концерт заканчивался, Герелло пел как в последний раз. Передо мной — десятки затылков. Раненые не переговаривались, не шевелились.

Герелло много раз сказал спасибо, поклонился. Тишина тут пронзительней аплодисментов. Статный приветливый подполковник спокойно скомандовал: «Офтальмология остается, все остальные по палатам. Сейчас гости вам вручат подарки». Стали расходиться. Больничные пижамы, замотанные руки, залепленные глаза. Все ребята. Война — дело молодых.

— Господа, сейчас вас проведут по палатам, — обратилась к нам врач в идеально выглаженном белом.

«Господа» резануло.

Уступая друг другу, пропуская вперед тех, кто в форме и орденах, двинулись. Нас — штатских — было человек восемь. Все друг друга знаем по спорту СССР, по прошлой жизни, по хлопотной эпохе 90-х. Давно не виделись, но все лишь взаимно кивали. Брали пакеты, заходили, жали руки.

Спасибо, спасибо, спасибо — палата.

Спасибо, спасибо, спасибо — палата.

Мне трудно. Мне же надо сделать снимки. Мне же — про поговорить. А в каждой палате — по четверо искалеченных. Много их близких. Матери, жены.

Телефон чуть поднимал украдкой, словно терплю, когда огрызнуться.

Жду, пока все выйдут, а меня зовут за собой. Сквозь зубы: «Догоню, мне надо». Оборачиваюсь, делаю шаг вглубь. Парень, полусидя на кровати у окна, оборачивается. Всё его лицо, плечи, грудь в черных рубцах и густых точках, как слепнями облеплен. Я замер с пакетом в руках, растерялся, первая мысль: глаза? Его поцеловал его бог — есть. Он улыбнулся на пакет: «Мне уже дали, спасибо». Знаю, что трое его товарищей смотрят на меня. Чисто занавес рухнул, а я на сцене в трусах.

— Всё равно, пусть будет, спасибо, — ставлю пакет посередине палаты, чуть наклоняюсь и медленно выхожу в коридор.

За мной наблюдал врач. Всё про меня увидел. Отойдя пару метров, говорит: «Сейчас-то ребят меньше, раньше было — да, всё перепахано».

В соседней палате шумно. Жмут пятерни, раненые радуются спецназовцам в медалях.

«Платонов кто?», «Залманов кто у нас?» — тепло летят вопросы, расставляются пакеты. Ладони в ладони.

Не захожу, медлю. Вижу, в другой палате — один боец. Он сидит на кровати, смотрит прямо на меня. Шагаю, нахожу свою улыбку. Подхожу, жму руку, но говорит он нескладно, смотрит сквозь меня. На лбу — заживший розовый бугорчатый шрам.

— Всё уже хорошо, правда? — разлепляю губы.

— Да, мне лучше.

Голос тонкий, руки его свешаны, неподвижны, как у манекена. Какая тут, к бесам, фотография? Чуть разворачиваюсь. В глубине сидит его мама. Маму не узнать нельзя. Она смотрит на него. Русская такая мама в возрасте, она точно носит деревенский платок. Женщина не отрывает взгляда от него уже много дней, а отвечает мне, не видя меня: «Осколок под каску залетел». И показывает на себе, как залетел. Ей показалось, что я не понял, — вновь показывает, как залетел. Она так показывает в сотый раз. «Врачи говорят, что восстановится. Сами мы из Вологды. Обещают». Дотрагивается рукой до своего глаза. Пальцы останавливаются на веке. Уже всё выплакала. Мои мысли как в стакане. Делаю шаг, наклоняюсь, целую ей руку. «Извините меня», — и медленно пячусь, как будто выпихивают.

— Жень, давай! Тебя потом искать, — находит меня товарищ — и поворачиваем за угол. А я не спросил ее имя.

В этой палате легче. Здесь те, к кому возвращается сила. Больше плавных жестов, даже шуток. «Осетин?!» — вскрикивает один из нас, быстро подходя к кровати с крепким, бородатым мужчиной. «Русский! Но можно и осетин!» — смеется больной.

Опять втихомолку щелкаю телефоном. Один из них видит, хочет помочь: «Братуха, не тушуйся, снимай!» Не хочу в упор.

Заглядываю в соседнюю. На меня смотрит человек. Нога замотана гипсом, на теле шрамы.

— Евгений, — жму ему руку.

— Максим.

— Вы откуда?

— Из Мурманска.

— Сколько в армии?

— С 2014 года контракт. Мне тридцать три.

— Офицер?

— Старший сержант.

— Что врачи?

— Месяца через три ходить буду. Потом бегать научусь. Желудок тоже пробило, но всё в порядке. Ребра тоже, но разойдусь и вернусь.

— Вернетесь? — посмел я.

— А как по-другому? У меня на руках друг погиб. Я пока себя перевязывал, он кровью истек, ему артерию пробило. Надо их добить, иначе они по этим улицам гулять будут.

— У вас семья есть?

— Конечно. Жена, двое детей, первый — пацан. Я сам не верил, что мы туда поедем с учений, а потом — раз, и за границей. Связь потерялась, я ей только через десять дней позвонил.

— Что жена?

— Шумит: не пущу. На то она и жена. Я бы так же вел себя.

У меня всплывает рифма петербургского рэпера Рича. Знаю, его недавний текст подхватил Донбасс: «Пацаны за тебя делают всю грязную работу, без перерыва на коньяк, без перерыва на субботу».

— Если посмотреть в окно, то там солнце, люди гуляют, в ресторанах выбирают кушанья.

— Я бы тоже на шашлыки ездил. Мне одноклассники звонят, кричат, что я сумасшедший. Но там как на другой планете. Это сначала ничего не понимаешь, а потом всё ясно. Это здесь говорят: что вы туда лезете? Вас там убьют. А я ходил там и видел такие же дома. как наши, только прилетело в них. Я представлял, как в наши дома прилетит. Если бы они увидели это, то думали бы так же. Они же до конца картины не видят, хотя должны были понимать, что всё накаляется. А пацаны там — на передовой. Сейчас мы всё там погасим и тоже будем веселиться.

— Если мы соберем здесь всех ваших одноклассников, сколько будут за, сколько против?

— За нас или за Украину?

— Да.

— Да почти все за нас.

Меня в редакции попросили поспрашивать, каких артистов, певцов ребята хотели бы услышать во ВМедА. Вот я задвинул: «Сегодня Герелло пел, он постоянно сюда приезжает, а кого бы вы еще хотели услышать?» Максим удивленно на меня посмотрел.

В этот момент в палату заглянул офицер. «Евгений, я вас прошу! Мы вас потеряли. Так не делается. Это же военный госпиталь!»

— Можно я вас сфотографирую? — набрался я смелости.

— Давай, — разрешил Максим. Ему было больно, но он подтянулся.

«Ни разу не думал о певцах, мне бы вылечиться и вперед», — почти мне в спину попрощался Максим. Он — верующий крестоносец — еще не вышел из боя.

Меня подтолкнули в палату, где было тихо. Никто там не привставал с коек. Вдруг слева я увидел ребенка. На вид лет шестнадцати, как перевязанная удочка, мирно смотрел на пришедших. Протиснулся к нему. Рядом сидела его мама. Он из Сибири. Буряты небольшого роста, и они часто выглядят очень молодо.

Большинство ранений — в ноги. Ребята пока лежачие, концерты слушать не могут. В основном — от двадцати до тридцати лет. Есть и совсем взрослые.

Надпись на спинке кровати: «фамилия, Юрий, отчество. Поступил: 8.07.2022». Ему лет за пятьдесят. В левое плечо вкручен аппарат Илизарова. Ног нет.

Набрал воздух. Хочу хоть что-то сказать, не понимаю — что. Попытался выдохнуть: «Всё не зря?» Заткнул себя. Он смотрит на меня, смотрит, а боюсь, что от меня пахнет неплохим одеколоном.

Дотягивается правой рукой до коробки с пиццей, пододвигает: «Угощайтесь». Отламываю кусочек. Забыл сказать спасибо.

— Наворачивай, у нас всё есть.

Беру побольше, жую, спасибо. Молчу, а он смотрит.

— Ты хочешь что-то спросить?

— Мина?

— САО, — а я ничего не понял (потом посмотрел — это самоходно-артиллерийское орудие).

Тут за наши вопросики штучным дураком прослывешь. Стою. Голова пошла, точно спросонья выкурил несколько крепких сигарет, а Юра незаметно улыбнулся. Он пожалел меня.

— Тебя как звать?

— Евгений.

— Протезы сделают, я еще потанцую у внуков на свадьбе. Всё нормально, иди к своим.

— Вы очень сильный.

Прохожу мимо открытой палаты. Парень моет руки в раковине, трет энергично, мыльные пузырьки летят в стороны. Если бы не пижама — здоровый. Встретились глазами.

— Всё отлично, старик! — подмигнул он, и мне стало получше.

Офицер лежал возле открытого окна. Из Петербурга долетали милые звуки, чуть развевалась штора, на окне — апельсины, лимонад. Рядом возле телевизора — апельсины, лимонад. Бери кисть, холст — ваяй радостный натюрморт.

Василий, из Мурманска. Тяжелое ранение ног.

— Мина?

— САО.

— Выпишетесь, куда пойдете работать?

— У меня есть работа. Обратно двину. А кто ребят-то учить будет, а я же и Сирию прошел.

— Что самого главного там не хватает?

— Сейчас не знаю, я уже три месяца отдыхаю, а тогда… очень нужна была связь.

И Василий стал говорить специальными терминами, где я понимал только «симки» и пару еще чего-то. Ему было это важно, он хотел говорить. Лицо его сияло прошлым. Потом про квадрокоптеры, которых не хватает, но зато их тянут с гуманитарной помощью.

— А как же так, что их в нашей армии не хватает?

Он прервался и посмотрел на меня как на школьника.

— Они дерутся?

— …дерутся, — ему не хотелось так отвечать.

Потом про заряды, и я почти потерял связь слов и значений.

«Патрон, патрон, патрон — обойма,

Патрон, патрон, патрон — обойма».

На фразе о насыпях вокруг дорог, чтобы сложнее было обстреливать и можно было быстро занять оборону, я и выдал:

— А сколько нужно солдат, чтобы такие насыпи соорудить?

— Нелегко, — ответил Василий и внимательно глянул мне в глаза. Я понял, что «нелегко» относится не насыпям, а ко мне, не врубающемуся в элементарное.

— Вы служите? — аккуратно обратился он, подчеркнув, что я никакой.

— Нет.

— Вот я и думаю… Сейчас не та война, какую показывают в кино. Теперь главное — артиллерия и разведка. Мне вот надо еще успеть семерых в разведку сводить, посмотреть, как себя проявят.

Чуть не приговорил себя вопросом: «Почему семерых?» Но потянулся помочь ему привстать и нечаянно столкнул на пол пластмассовую утку, висевшую на поручне кровати. Я мгновенно покраснел, мигом нагнулся и чуть ударился левым виском о балку кровати. Мне показалось, что полая сталь загудела. Покраснел еще краше, схватил утку, начал ее прилаживать обратно. Не прилаживается. Позор какой-то.

— Дай-ка я сам, а то ты тут мне всё разнесешь, — засмеялся Василий.

Вдруг я заметил, как рядом с соседней кроватью сидит очень красивая девушка. Она видела мою нелепость и искрилась. Потом продолжила показывать своему любимому подарки с одеждой, вынимая их из пакета. Она радовалась, поглаживала их, а парень утешался, что ей светло.

— У вас такое счастливое лицо, — сказал я громче, посмотрев на неё.

— Лицо? А! Это я с перевязки, меня обкололи обезболивающим — еще не отошел, — Василий решил, что я это ему.

Когда выходили, подполковник, врачи говорили нам спасибо. Было неловко. Мы хором отвечали — вам спасибо, спасибо. Но это не настроение.

Как перешагнули стеклянные двери ВМедА, несколько наших закурили. Офицер не стал делать замечание, мол, хоть отойдите подальше. Перекинулись фразами. «Когда это закончится» — об этом не говорили. Всем под 60 лет — и стали старше.

Спецназовец «Тайфуна» Николай Евтух, недавно забравшийся на Эльбрус с перебитым еще под Грозным позвоночником, подкатил на своей коляске к ступеньке. Ему стали помогать. «Вот только не надо. Я получше вашего умею», — отодвинул он товарищей. Рядом стоял чеченец Ильяс. Они всё друг другу простили и им есть о чем помолчать.

Я посмотрел на вход во ВМедА. Нас провожал плакат со знаменитой бабушкой: «Под знаменем Победы!»

Когда выехал за ворота, включил телефон. Десяток СМС. Не стал открывать. Двинулся, встал на красный. Передо мной на билборде переливалась реклама кешбэка при покупке кормов кошкам, а за ней всплыл ресторан с идеальным видом на Петербург.

Через дорогу за кустами шел строй молодых в защитной форме. Это курсанты.

Евгений Вышенков, «Фонтанка.ру»