Крах СССР стал для многих ученых, изучающих историю и политику России и Советского Союза эпохой невиданных ранее возможностей.
О том как изменились знания об СССР со времен распада размышляет профессор Джейн Бербанк (Jane Burbank).
Николай Павлов: Как распад Советского Союза повлиял на американских ученых, изучавших Россию и СССР?
Джейн Бербанк: С 1987 года я проводила много времени в СССР и ежегодно там бывала до 2018 года. Я руководила Центром исследований России и Восточной Европы в Мичиганском университете как раз во время распада Советского Союза.
После распада СССР, в западной науке о России, СССР и шести странах Восточной Европы произошла революция. Во-первых, неожиданно открылись архивы. Конечно, не полностью, но какое-то время после 1990 года российские архивы действительно были одними из самых открытых в мире. Для многих это был просто взрыв исследовательских возможностей.
Во-вторых, ученые получили возможность свободных поездок в Россию и другие бывшие советские регионы или страны советского блока. Тем, кто изучал Россию до 1991 года, приходилось получать одобрение на поездки через два правительства: США и СССР: вас должны были проверять, в основном, КГБ и ЦРУ, а также ваши коллеги.
Но после 1991 года мы больше не были ограничены официальными процедурами научных обменов и смогли свободно ездить в Россию для проведения исследований.
Мы смогли выезжать за пределы Москвы и других городов, которыми раньше были ограничены ученые из, так называемых, «капиталистических стран». Это существенно повиляло на наши исследовательские проекты. Тогда появилось огромное количество исследований по Центральной Азии, по сельским регионам России и Восточной Европы. Доступ к региональным архивам Советского Союза оказался чрезвычайно важным для исторических исследований.
Другим революционным моментом стала возможность свободных контактов с учеными из этого региона. Советским ученым больше не надо было сообщать в КГБ о контактах с западными коллегами, исчезла опасность сотрудничества с нами. На постсоветском пространстве мы начали сотрудничать с учеными, с которыми хотели работать, а не только с теми, кто был официально назначен. Тогда появилась возможность готовить совместные научные публикации с участием авторов из России, Украины, Польши и других стран, что было невозможно раньше.
В 1990-е годы мы общались с исследователями, знавшими советские архивы и источники намного лучше нас, и имевшими собственные взгляды, что было исключительно важно. Наиболее ценной частью этого сотрудничества для меня была работа с более молодыми российскими учеными, чьи исследования поддерживалась западными фондами - Фондом Форда, фондом Джорджа Сороса. Эти ученые, возможно, не выжили бы в 1990-е без поддержки Запада.
Н.П.: После краха СССР многие говорили, что советологии, как профессии, больше не существует, потому что исчез предмет изучения…
Д.Б.: Мне жаль бедных аспирантов, которые писали свою диссертацию о позднесоветском периоде в конце 1980-х. Некоторые из этих диссертаций были действительно хороши. Этим людям, конечно, пришлось нелегко, потому что советология изменилась. Но, с точки зрения знаний о Советском Союзе, тогда открылся новый мир, который отразился в наших исследованиях. В новых условиях политология, история, литература, социология, антропология приобрели огромный потенциал.
Изменилось и обучение специалистов. Я очень сожалею, что во время собственного обучения не могла бывать в Советском Союзе и у меня никогда не было возможности изучать русский язык во время учебы. Я учила русский только после окончания университета.
А в 1990-е аспиранты могли потратить год на изучение языка или на семинары и курсы в университетах России. Также появились российские и другие ученые из бывшего Советского Союза, которые, приезжали в западные университеты, и это создало совершенно иное - поистине международное – сообщество ученых, изучающих Россию и бывший Советский Союз.
Н.П.: Как изменилось изучение России и Советского Союза в США после 1991 года?
Д.Б.: Определенные ограничения в отношении работы над темами наших исследований имелись не только в СССР, но и в Америке. Американские исследования были крайне политизированы. Всю академическую жизнь пронизывал главный политический вопрос: «являетесь ли вы сторонником социализма?».
Тех исследователей, кто занимался изучением периода репрессий, Голодомора, коллективизации, чисток 1930-х годов, так называемые «левые» называли «правыми» и «консерваторами». Доходило до того, что некоторые профессора не давали своим студентам читать книги профессоров с «другой стороны».
И это стало катастрофой для, так называемых, «левых» исследователей: в 1980-е люди захотели знать больше о сталинизме, голоде на Украине и репрессиях. К сожалению для большинства американских ученых, которые писали о революционных рабочих и тому подобном, советская интеллигенция сразу поняла, что по-настоящему стОящее писали исследователи тоталитаризма.
Все изменилось в 1991 году и некоторые ученые, описывавшие героическую советскую коллективизацию, начали интересоваться, например, страданиями крестьян. Тогда исчезли разногласия, ученые начали сотрудничать.
Это еще один пример того, как 1991 год позитивно повлиял на американскую политическую науку, потому что прекратилась бессмысленная политизация научных исследований.
Н.П.: Стали ли современные ученые лучше понимать происходящее в России?
Д.Б.: Конечно, есть лучшее понимание того, что происходит в России. У ученых есть более точный контекст, что позволяет им лучше интерпретировать.
Я историк, а не предсказатель. Я всегда скептически относилась к нашему представлению о будущем, хотя должна признать, что происходящее в России, к моему глубокому сожалению, соответствует моим представлениям о российской политической культуре.
Однако, с точки зрения исторической науки, мы знаем гораздо больше, и на основе этого мы можем иначе формулировать вопросы.
Н.П.: Когда российское государство начало ограничивать доступ к архивам?
Д.Б.: Это начало происходить при режиме Путина… Мы видим, что в последние два десятилетия, особенно в последние 15 лет, начали появляться ограничения: из архивов вытесняют работников, которые позволяли получать доступ к определенным архивным документам. Появились законы, которые расценивают иностранного специалиста, работающего с архивом, как подозрительную персону. Доступ к архивам еще не закрыт окончательно, но меня беспокоит, что теперь вы больше не можете прийти в архив или библиотеку, приехав по туристической визе. Сейчас необходимо получить специальное приглашение, что напоминает о советских временах.
Уже были случаи, когда вполне благонамеренным историкам запретили работать в (российских) архивах под надуманным предлогам.
Н.П.: Почему Путин и его окружение используют советскую риторику?
Д.Б.: Если президент – выходец из КГБ, то он разделяет ценности КГБ. Некоторые считают, что одним из важнейших принципов российской политической культуры был контроль над прошлым, идеологический контроль. Это отсылает нас в период императорской России и тогдашней цензуры. С 18 века историки спорят о прошлом России. Поэтому Россия пыталась ограничить эти дебаты, контролируя публикации и научную работу.
В попытках контролировать прошлое нет ничего нового – новым был период 1990-х, когда российское общество оказалось чрезвычайно открытым и любопытным, страстно преданным образованию. Сейчас Россия закрывается, как в советские времена.
Н.П.: Почему это происходит? Чего пытается добиться нынешнее руководство России, в частности, рассказывая о величии Советского Союза?
Д.Б.: Режиму надо продемонстрировать свою власть для внутренней и зарубежной аудитории. Он использует пропаганду всех видов, чтобы убедить население в величии России, не принимая во внимание историческую правду.
Я на днях читала книгу «Женщина в Берлине» об изнасилованиях немок советскими солдатами: в России книгу внесли в список экстремистских материалов и запретили. Это пример «чистки» истории Советского Союза, для создания мифа, который будет пропагандироваться в интересах режима.
Меня не удивляет, что в России есть стремление контролировать информацию.
За исключением нескольких исторических периодов, государство всегда управляло информацией, контролировало перемещения и жизнь людей.
Этот возврат к прошлому, возможно, станет серьезным препятствием для развития России, как это произошло в 1917 году. В краткосрочной перспективе, это что-то очень значимое для Путина, это принимается его окружением и Думой.
Неудивительно, что так много людей поддерживают эту позицию, изображают жертву и занимают крайне антизападную позицию… Нет ничего нового в репрессиях, в цензуре, в использовании войны для укрепления режима – новым стало стремление отвернуться от Запада и обвинить Запад практически во всех проблемах России, прошлых и нынешних. Происходит отступление от проевропейской ориентации, которая была доминирующей среди большей части российской интеллигенции в последние два столетия.
Н.П.: Пытается ли Путин создать некое подобие Советского Союза?
Д.Б.: Он пытается восстановить «Великую Россию». Думаю, что он видит себя защитником российской государственности, и считает это своим долгом, как главы государства. Трудно интерпретировать действия России в Грузии, в Молдове и в Украине иначе, чем попытку возвращения советской территории. Но советская территория - не то же самое, что советская экономика, не то же самое, что коммунизм…
Я видела выставку на ВДНХ, где коммунизм был изображен злом, импортированным Западом в Россию. Рассказывая об истории страны в экспозиции последовательно демонстрировался «ущерб», нанесенный России Западом, коммунизм был показан, как один из опасных импортных товаров.
Идея возвращения великой державы, только без коммунизма, стала для Путина абсолютным императивом. Опыт императорской России - с репрессиями, контролем прессы и человеческой жизни - ему вполне подходит.
Н.П.: Возможно ли, что в России может произойти, если не революция, то восстание, подобное событиям 1917 и 1990 годов?
Д.Б.: Ключевую роль в революции 1917 года и революции 1991 года сыграл дефолт элит. В 1917 году либералы и консерваторы отвергли царя Николая Второго и его режим – элиты отстранились от царя. Охранители режима стали абсолютно отчужденным классом. Потом произошла революция.
В 1990 произошло то же самое – отчужденность высокопоставленныхчиновников от (Коммунистической) партии и ее руководства.
Сейчас подобного не видно. Мы видим очень умелую манипуляцию, и это отчасти дань российской политической культуре: использование некоего известного процесса, адаптированного под собственные нужды. Коммунизм был осуществлен по-русски, а теперь демократия осуществляется по-русски, что означает эффективную мобилизацию элит.
В полукапиталистической России принадлежность к элите очень почетна. Путину удается сохранять лояльность высокопоставленных чиновников. Пока это продолжается, у революции нет шансов.
По-человечески меня обнадеживает, что в стране появилось много молодых людей, которые не воспитывались при советской власти и как-то смогли мобилизоваться. В долгосрочной перспективе именно они будут имеют значение. Эти молодые люди не хотят быть отрезанными от Запада.
Н.П.: Считаете ли вы, что Россия и США ведут новую «холодную войну»?
Д.Б.: Русские хотели бы, чтобы мы участвовали в «холодной войне» – это повысило бы их международный статус. Самое худшее для России - когда ее игнорируют. Россия пытается устроить для американцев «холодную войну», но наша политическая жизнь изменилась. Сейчас гораздо больший интерес к Китаю.
