Алексей Конаков. Евгений Харитонов: поэтика подполья. – М. Новое издательство, 2022. – 270 c. (Новые материалы и исследования по истории русской культуры)
Невероятно, но факт: уже как минимум третий раз за последние сорок лет Евгений Харитонов (1941–1981) возникает словно бы из небытия, в которое его помещает тревожно-прохладное безразличие русскоязычного культурного контекста, а помогают ему как легендарные богемные пройдохи, так и искренне ценящие и любящие друга и кумира юности люди, которые не могут превратить свое обожание во что-то более конструктивное. Раз в пятилетку возникает несколько юбилейных сюжетов о Харитонове, которые увлекают несколько новых читателей, одним из которых и стал Алексей Конаков, не остановившийся только лишь на дежурном интересе и написавший подробную и увлекательную биографию Харитонова "Поэтика подполья", выпуск которой откладывался несколько лет и вышел в период чрезвычайного положения и сопряженного с ним гуманитарного бедствия.
К Дереку Джармену Харитонов ближе, чем к Геннадию Трифонову
Алексей Конаков проделал поистине титаническую работу, именно поэтому его книга кажется вполне уместной в визуально напоминающей знаменитые тартуские сборники серии "Новые материалы и исследования по истории русской культуры", где до этого выходили книги гораздо более классически ориентированных исследователей лотмановской выучки, от Романа Лейбова до Глеба Морева. С блестящей книгой последнего "Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии" (при всей несопоставимости рассматриваемых фигур и накопленного историко-культурного материала о них) биографию Конакова кое-что и роднит. По сути, перед Конаковым стояла задача взломать сформировавшийся миф о Харитонове, который уже довольно давно делает чтение и понимание этого автора недостаточным, а порой и невозможным. Например, в книге чуть ли не впервые на русском языке обсуждается научная и режиссерская деятельность Харитонова, ведь без понимания его увлеченности пантомимой многое в его художественных текстах остается не совсем понятным. Конфликтное же сближение литературного языка и пластического способа выражения ставит Харитонова в один ряд с американской и европейской квир-культурой 1960–80-х годов. Очевидно, что к Дереку Джармену Харитонов ближе, чем к Геннадию Трифонову.
Но с кем мы все-таки имеем дело?
Трагически рано умерший Харитонов, получивший актерское образование и воспринимающий (вынужденный воспринимать) свою гомосексуальность как стыдный секрет, а личную жизнь как фигуру умолчания, умел и любил наводить тень на плетень, из соображений личной безопасности ли, из чистого ли артистизма. Харитонов оставил слишком много загадок, для которых его современники – выходцы из артистических и литературных "миров" (очень подробно – до щекотливых мелочей – описанных Конаковым), где нарциссизм и красное словцо ценилось необычайно широко, – пытались найти самые разнообразные ответы, большинство из которых можно свести к одному пункту: Харитонов был удобен как маргинальная, не вписавшаяся и принципиально не вписываемая ни в какие институции фигура, чьи стилистические находки можно творчески или не очень творчески использовать, а самого автора не пустить на порог, избегать общения, а потом от греха подальше и вовсе вытеснить из истории литературы. Вся эта слишком человеческая комедия представлена Конаковым на фоне противоречивого политического и культурного (анти)карнавала советских 1960–80-х гг., контекст которых для нас слишком замылен, a артефакты которых сегодня нужно исследовать едва ли не тщательнее, чем новгородские таблички. По понятным причинам непосредственные свидетели событий не всегда готовы участвовать в подобном исследовании на равных, хотя, конечно, есть и значимые исключения: например, Михаил Айзенберг, который был знаком с Харитоновым, успел поссориться и помириться с ним, а позднее написать точное и по человечески глубокое эссе о нем.
В книге Алексея Конакова "Поэтика подполья" мы также сталкиваемся с дисциплинированным, увлеченным, трудолюбивым, аррогантным, разочарованным, развратным, усталым, парадоксально религиозным, интеллектуально изощренным и в то же время немного легкомысленным человеком, который, что называется, все про себя понимал и не особо обольщался на счет своего будущего как автора в период позднего советизма (Конаков даже приводит харитоновские мысли об эмиграции, которую мазохистски любивший родину Харитонов отвергал до самого последнего момента, который случился, увы, слишком рано). Хочется верить, что после выхода этой книги Харитонова уже никак не получится поместить в ловушку социальной (не путать с эстетической!) "маргинальности", чтобы затем благополучно забыть еще на энное количество лет, как и полагается делать с замешанными в порочащих связях подозрительными авторами, которые не (с)умели или не считали нужным отстаивать свое место на (реальной или воображаемой) карте литературы любыми доступными способами, подчеркивая свою не исключающую взаимного творческого интереса друг к другу отдельность: "К собратьям по перу я прихожу застегнутым на все пуговицы, но с вопящей розой из своих стихов в петлице. Хотя она все равно слишком роза, чтобы быть бесстыжей. Я бы и не допустил, чтобы она дразнила. Я не павлин. Я что-то под стеклом. Я культурное растение. Хотя и не минерал".
Гомосексуальность Харитонова была неприемлема и непредставима для простых советских людей
Творческую и человеческую эволюцию этого "культурного растения", отягощенного необычным для его среды ощущением себя "среди людей, культуры и государства", и пытается под микроскопом исследовать Алексей Конаков. Автору удается не только собрать уже и так более или менее известные факты короткой биографии Харитонова в цельную картину, своего рода роман воспитания человека безнадежного времени, но и подробнейшим образом исследовать буквально каждый шаг Харитонова, его семьи и немногих близких людей. Это и особое социальное положение семейства Харитоновых среди наводненного эвакуированными работниками советской промышленности Новосибирска, и участие юного школьника Жени в разного рода кружках самодеятельности, и прилежное отношение к учебе, характерное для детей первого поколения советской интеллигенции, коими были родители Харитонова: особое влияние на него имела мама, Ксения Ивановна (на самом деле Кузьминична – история со сменой отчества в книге тоже есть), практикующий врач и крупный ученый-нейрохирург. Именно она приехала за прахом единственного сына в Москву в 1981 году, а позднее категорически протестовала против публикации его текстов. Гомосексуальность Харитонова, которую он пытался объяснить (себе?) через не самое банальное для 1970-х гг. сочетание западного модернизма и русского консерватизма, была неприемлема и непредставима для простых советских людей, которыми были его родители.
В общем, список исследованных в книге сюжетов можно продолжать бесконечно, и Конаков подкрепляет порой сенсационные биографемы официальными документами: в диапазоне от профессиональной автобиографии матери Харитонова до разного рода сводных ведомостей, характеристик и записок, бесконечно производившихся в недрах страдающего от дефицита дисциплинарного общества. Уникальность книги Конакова в том, что он обсуждает биографию своего героя в широком контексте промышленного и культурного строительства, которым был отмечен поздний сталинизм, черты которого выписаны автором очень подробно, но, в отличие от Евгения Добренко, скорее нейтрально. Согласно Конакову (а еще раньше об этом писал Александр Гольдштейн), именно сформированный в поздних 1940-х годов странный гибрид из мобилизационной экономики, нарождающейся идеологии "русской партии" и тоталитарного шика стал средой формирования Харитонова, который парадоксальным (и, кажется, почти не имеющим аналогов в неподцензурной литературе способом) сумел сочетать риторику русского патриота (с непременными антисемитскими закидонами: эта болезненная тема также обсуждается в книге), методы ориентированного на западный структурализм исследователя и приемы поставангардного автора, чьи тексты и сегодня не так-то просто опубликовать в книжном формате. Уникальный биографический ассамбляж разбирается Конаковым подробнейшим образом и показывает, как легко этот взрывной коктейль делал из Харитонова сначала "интересного человека", а затем парию, высекающего энергию для письма из своей отринутости и маргинальности.
