Великий романист очень хотел, чтобы Америка выбрала "правильного" президента. Вождя республиканцев так беспокоило влияние графа на умы американцев, что он написал специальную статью, в которой назвал его проповедь "моральным извращением".
В апреле 1886 года у Теодора Рузвельта, в то время начальника полиции Нью-Йорка, а впоследствии 26-го президента США, украли лодку, пришвартованную к причалу его ранчо в Северной Дакоте. Река Литтл-Миссури только что вскрылась, но еще не очистилась ото льда. Хозяин и два его работника соорудили плот и, лавируя между льдинами, пустились в погоню. Погода была отвратительная: свирепый встречный ветер, снег с дождем. К исходу третьих суток воров настигли. Наутро флотилия тронулась в обратном направлении, но угодила в ледяной зажор и не могла сдвинуться с места. Ждать, пока лед снова тронется, пришлось восемь дней. Все это время Рузвельт читал "Анну Каренину". Книгу он взял с собой вместе с провизией и одеялами.
В письме к жене он подробно изложил свои впечатления от прочитанного.
Ты заметила, что он никогда не комментирует действия своих персонажей? Он рассказывает о том, что они думали или делали, без каких-либо замечаний относительно того, было ли это хорошо или плохо. Так Фукидид писал свою историю – недостаток, придающий его работе скорее внеморальный, чем аморальный тон.
Не один Рузвельт – вся Америка тогда жадно читала Толстого. Каждая его новая книга становилась бестселлером и порождала бурные дискуссии. Америка, как и Россия, отстала от Европы в "женском вопросе" – это выражение подразумевало не только гендерное равенство, но и интимную, плотскую сторону любви. "Крейцерова соната" в США была запрещена к пересылке по почте по закону 1873 года, возбраняющего пересылку "непристойных, развратных или похотливых" книг. Перевод "Воскресения" публиковался с цензурными искажениями ("в угоду буржуазной морали", как сказано в примечаниях к 90-томнику), против чего автор гневно протестовал.
Скорее внеморальный, чем аморальный
Толстого завалили письмами американские читатели. В Ясную Поляну потянулись американские пилигримы. Граф и сам очень интересовался Америкой. Если был в русской литературе американофил, то это, конечно, он. Графа наверняка позабавило бы покаяние праправнука, назвавшего учебу дочери в США своим "ужасным прегрешением" и "глобальной виной". В имении Вронского за столом говорят о "злоупотреблениях властей в Соединенных Штатах". Действие этого эпизода происходит летом 1876 года. Президентом США тогда был Улисс Грант. Скандалов и злоупотреблений при нем хватало. В романе "Воскресение" Нехлюдов везет прошение на высочайшее имя о помиловании Катюши, а сам уже мысленно готовится сопровождать ее в Сибирь и вспоминает слова Генри Торо о том, что единственное достойное место для справедливого человека в несправедливом государстве – это тюрьма.
Так что граф, следивший за американской политикой и выписывавший американские журналы, представлял, кто таков очередной американский паломник, посетивший Ясную Поляну в декабре 1903 года. Это был политик национального уровня, самый крупный общественный деятель из американских гостей Толстого. Звали его Уильям Дженнингс Брайан. Конгрессмен с 1890 года, в 1896-м он стал кандидатом Демократической партии на президентских выборах. Ему было тогда всего 36 лет. Брайан был прирожденным оратором и популистом, за что его прозвали Великим Простолюдином, а в наши дни сравнивают с Дональдом Трампом.
Выборы тогда выиграл кандидат республиканцев Уильям Маккинли. Брайан проиграл ему всего одного выборщика. Спустя четыре года они сразились во втором поединке. Главным пунктом предвыборной программы Брайана был отказ от золотого стандарта и возвращение к биметаллизму – чеканке как золотой, так и серебряной монеты. Люди не доверяли бумажным деньгам, потому что они эмитировались не правительством, а банками. В анналы американского ораторского искусства вошла его речь под названием "Крест из золота", которую он на склоне лет даже записал на пластинку.
Если они дерзают открыто утверждать, что золотой стандарт есть благо, мы должны сопротивляться этому всеми силами, ибо на нашей стороне трудящиеся массы страны и всего мира. Мы отстаиваем интересы масс, и мы обязаны заявить в ответ на требование сохранить золотой стандарт: вы не смеете терзать чело труженика этим терновым венцом, распинать человечество на кресте из золота!
В этом месте Брайан широко раскидывал руки, как Иисус на распятии, и замирал в такой позе. Публика была потрясена. Тем не менее Брайан снова уступил Маккинли.
В романе Гора Видала "Империя" нарисован непривлекательный портрет Брайана. Он пишет, что в случае его избрания "даже луна покраснела бы от крови новой гражданской войны". В одном из эпизодов романа Брайан собирается в зарубежное турне и обсуждает с помощниками план поездки.
– Я хочу повидать Толстого, русского графа. – Это было неожиданно. – Из того, что я о нем читал, я сделал вывод, что у нас с ним много общего. Мне говорили, что я оказал влияние на его речи, то есть я хотел сказать — книги. К тому же Россия очень для нас важна, и мне кажется, что он говорит от имени простых русских, как я говорю от имени простых американцев.
– Я не знал, – удивился Брисбейн, – что вы читали книги графа Толстого.
– Не могу сказать, что прочитал хотя бы одну из них. Но я много читал о нем, главным образом в журналах, а он читал обо мне.
Брайан действительно признавался в узком кругу, что до посещения Толстого не читал его сочинений. Большой вопрос, оказал ли он влияние на графа. Но граф наверняка знал, с кем имеет дело.
Он ожидал неустройства, но все же не думал, чтобы это было так удручающе бедственно и плохо
Об этом посещении рассказал присутствовавший при нем биограф Толстого Петр Сергеенко. Он пишет, что американские визитеры (вместе с Брайаном приехали его сын Уильям Брайан-младший, его секретарь и переводчик) прибыли в Ясную Поляну ранним утром, когда в доме еще все спали. "Атлетически сложенный, приветливый, энергичный, с бритым открытым лицом римского патриция" Брайан не стал сложа руки дожидаться пробуждения графа, а попросил домашнего доктора Толстых Беркенгейма показать ему деревню. "Он ожидал неустройства и некультурности, – пишет Сергеенко, – ожидал бедности, но все же не думал, чтобы это было так удручающе бедственно и плохо". По возвращении к путешественникам вышел хозяин дома. Они вместе позавтракали и поговорили. Иногда граф, говоривший по-английски, затруднялся, и переводчик помогал ему.
Лев Толстой в Ясной Поляне. Съемка Александра Дранкова. 1908–1910
Уже в полдень Брайану нужно было отправляться назад: на следующий день ему была назначена аудиенция у Николая II в Царском Селе. После некоторых колебаний он телеграфировал в Петербург, что задерживается в Ясной и не успевает в назначенное время к царю. "Лев Николаевич, – продолжает мемуарист, – начавший беседу не более как учтивый хозяин, привыкший к подобного рода опросам, под конец свидания заметно потянулся душою к В. Брайану и почувствовал потребность высказаться перед ним, как перед близким по духу и уважаемым человеком".
После завтрака Толстой предложил Брайану прогуляться верхом. Заядлый лошадник Брайан с энтузиазмом принял приглашение, но не знал, как быть с костюмом: на нем была русская распашная шуба и калоши. Граф одолжил гостю валенки и научил, как подоткнуть полы шубы. Дорога оказалась скользкой, и часть пути Толстой и Брайан проделали пешком, ведя лошадей в поводу и, как выражается Сергеенко, "дружески беседуя о будущих судьбах человечества".
Впоследствии Брайан подробно описал свой визит к Толстому. Текст этот под названием "Толстой, апостол любви", вошедший в книгу путевых очерков "Под чужими флагами", насколько удалось выяснить, никогда не переводился на русский. Брайан пишет, что 76-летний граф в отличной физической форме: помимо 4-мильной конной прогулки они совершили и 2-мильную пешую, после чего хозяин дома пошел отдохнуть. Доктор Беркенгейм, которому Брайан высказал тревогу, что граф переутомился, с улыбкой ответил, что граф, напротив, сократил свою обычную физическую нагрузку, чтобы не утомлять гостя.
"Цель моего посещения, – пишет Брайан, – заключалась не столько в том, чтобы узнать его взгляды – их можно найти в его статьях, имеющих широкое хождение, – сколько в том, чтобы посредством личного контакта попытаться уяснить секрет того невероятного влияния, какое он оказывает на образ мыслей всего мира". Особый интерес гость проявил к учению Толстого о непротивлении злу насилием. Этот диалог Брайан воспроизводит дословно.
Вопрос: Делаете ли вы различие между применением силы для того, чтобы дать сдачи, и для того, чтобы защитить себя от удара?
Ответ: Нет. Вместо того, чтобы применять насилие для самозащиты, я должен выразить сожаление тем, что я сделал что-то, за что другой захотел меня ударить.
Вопрос: Делаете ли вы различие между применением силы, чтобы отстоять свою правоту, и для того, чтобы настоять на своем?
Ответ: Нет. Это обычное оправдание насилия. Люди настаивают на своем праве защищать свою правоту, а на самом деле они просто хотят завладеть чем-то, что им не принадлежит. Для защиты своей правоты насилие не требуется. Есть другие, более действенные средства.
Спустя два с небольшим месяца Толстой по-своему изложил этот разговор в предисловии к биографии Уильяма-Ллойда Гаррисона, аболициониста и проповедника непротивления:
Печальное и отчасти комическое заблуждение
Ha днях в одном из самых передовых журналов я прочел с полной уверенностью в своей справедливости выраженное мнение образованного и умного писателя о том, что признание мною принципа непротивления злу насилием есть печальное и отчасти комическое заблуждение, которое, принимая во внимание мою старость и некоторые заслуги, можно обходить только снисходительным молчанием.
Точно такое же отношение к этому вопросу я встретил и в моей беседе с замечательно умным и передовым американцем Брайяном. Он, точно так же с очевидным намерением мягко и учтиво показать мне мое заблуждение, спросил у меня о том, как я объясняю свое странное положение о непротивлении злу насилием, и, как всегда, привел всем кажущийся неотразимым довод о разбойнике, убивающем или насилующем ребенка. Я сказал ему, что я признаю непротивление злу насилием потому, что, прожив 75 лет, я ни разу, кроме как в рассуждениях, не встретил того фантастического разбойника, который на моих глазах желал убить или изнасиловать ребенка, но не переставая видел и вижу не одного, а миллионы разбойников, насилующих и детей, и женщин, и взрослых, и стариков, и старух, и всех рабочих людей во имя допущенного права насилия над себе подобными. Когда я сказал это, мой милый собеседник со свойственной ему быстротой понимания, не дав мне договорить, засмеялся и признал мой аргумент удовлетворительным.
Свидание с царем все же состоялось. Его Брайан описал в отдельном очерке. Николай говорил, что между США и Россией издавна существовали дружественные отношения, но кишиневский погром их испортил, а между тем имперские власти не имеют к нему никакого отношения. "Отношение России к кишиневскому делу сильно искажено некоторыми газетами, и я надеюсь, что вы сообщите об этом своему народу, когда вернетесь в Соединенные Штаты", – сказал Брайану царь. Позже Брайан рассказал жене, что говорил царю о необходимости даровать подданным свободу слова, но ответа царя нет ни в очерке, ни в воспоминаниях его жены Мэри Бейрд-Брайан.
Прощаясь с Толстым, Брайан очень жалел, что его супруга по недомоганию не могла сопровождать его, и обещал привезти ее в следующий раз. В 1905–1906 годах он предпринял новое большое заграничное путешествие, на сей раз со всем семейством – женой, сыном и дочерью. Брайаны побывали тогда в Японии, Корее, на Филиппинах, в Голландской Ост-Индии, Сингапуре, на Цейлоне, в Бирме, Индии, Египте, Палестине и в ряде европейских стран. Узнав в Берлине о возможном роспуске Государственной Думы, Брайан со всей семьей помчался в Россию. Гуляя по Таврическому дворцу, миссис Бейрд-Брайан с удивлением и любопытством разглядывала депутатов – "крестьян в высоких сапогах и широкополых сюртуках, горцев в черкесках, бледных священников в рясах". Первая Дума действительно была распущена 6 июля 1906 года. Видимо, будучи взволнован этим событием, Брайан не поехал на этот раз к Толстому. Но книгу своих путевых очерков ему послал, и граф читал ее.
В том же году в США вышел роман 27-летнего Эптона Синклера "Джунгли". Чтобы написать его, писатель проработал почти два месяца на фасовке мяса в Чикаго. Роман, изображающий жизнь чикагских пролетариев, произвел сенсацию. Тедди Рузвельт, теперь уже президент, назвал Синклера и ему подобных "разгребателями грязи" и послал молодому автору письмо со своими наставлениями. Это был ответ на послание Синклера, в котором тот описывал ужасные условия труда, с которыми он столкнулся в Чикаго. Рузвельт назначил комиссию для расследования, доклад которой лег в основу законов о "чистой пище" и о государственной инспекции в мясной промышленности. О романе же Рузвельт пишет, что почти дочитал книгу и не одобряет пафоса ее восторженных почитателей.
"Крейцерова соната" могла быть написана только человеком больной нравственной природы
Четверть века напряженной работы над тем, что я могу назвать политико-социологическими проблемами, заставили меня не доверять людям истерического темперамента. Думаю, сравнение вас с Толстым, Золя и Горьким имели целью похвалить вас. Неудача недавней революции в России произошла именно от того, что слишком многие ее предводители были горьковского типа. Такое руководство никогда и никого никуда не приведет, кроме как в Сербонское болото... (Описанное Геродотом озеро Сербонис в Египте, поверхность которого была покрыта песком, имело вид твердой почвы, но ступившие в него тонули, как в болоте. В переносном смысле – безвыходное положение. – В. А.) Что касается Толстого, то его романы хороши, но его так называемые религиозные и реформаторские сочинения, написанные в преклонном возрасте, проповедуют зло. Его "Крейцерова соната" могла быть написана только человеком больной нравственной природы, человеком, в личности которого попеременно господствовали святоша и распутник, как это иногда происходит в сменяющих друг друга поколениях вырождающихся семейств или в целых сообществах с нездоровыми социальными условиями.
Синклер послал свой роман и Толстому. Граф читал его с большим увлечением, по ходу чтения рассказывал о прочитанном домашним за столом. В конце концов заключил: "Удивительная книга, автор – социалист такой же ограниченный, как все, но знаток жизни рабочих. Выставляет недостатки всей этой американской жизни. Не знаешь, где хуже".
Президентская кампания Уильяма Дженнингса Брайана
Пропустив два избирательных цикла, Брайан опять собрался в президенты в 1908 году и без особых усилий получил партийную номинацию. Рузвельт, обещавший не избираться на третий срок, выдвинул кандидатуру военного министра Уильяма Говарда Тафта. В августе в Ясной Поляне получили послание Райерсона Дженнингса, предпринимателя из Филадельфии и дальнего родственника Брайана. Судя по ответу Толстого, он просил поддержать Брайана. Толстой писал:
В ответ на ваше письмо от 24 августа выражаю искреннее пожелание успеха кандидатуре г. Брайана в президенты Соединенных Штатов. С моей точки зрения, т. е. поскольку я вообще не признаю никакого государства, основанного на насилии, я не могу оправдывать функций президента республики, но, поскольку эти функции еще существуют, безусловно желательно, чтобы они выполнялись людьми, заслуживающими доверия.
Я отношусь с большим уважением и симпатией к г. Брайану и знаю, что принципы, на которых основана его деятельность, совпадают с моими в отношении сочувствия к трудящимся массам, антимилитаризму и признанию зол, приносимых капитализмом.
Письмо это было опубликовано в американских газетах и привлекло к себе внимание, но не помогло Брайану выиграть выборы. Видимо, Рузвельта сильно задела поддержка Брайна Толстым. Летом 1909 года он напечатал в еженедельнике Outlook свою статью о графе. Русский перевод этой статьи найти через интернет не удается. Зато там и сям, от Википедии до "Живого журнала", разбросана "цитата" из нее – будто бы Рузвельт назвал Толстого "половым извращенцем". Такого выражения в статье нет.
Теодор Рузвельт с семьей посещает соседей в Ойстер-Бей, штат Нью-Йорк, на Рождество 1917 года
Рузвельт отдает должное литературному дару Толстого, называет его гениальным и величайшим писателем. А затем переходит к критике. Читая этот опус, невольно задаешься вопросом: а не читал ли Рузвельт статью Ленина "Лев Толстой, как зеркало русской революции", опубликованную годом прежде? Вряд ли, конечно. Статья, в которой Ильич называет Толстого "истасканным, истеричным хлюпиком", была опубликована в Женеве в органе большевистской фракции РСДРП газете "Пролетарий". Но уж очень напоминает рузвельтовская аргументация ленинскую. Можно задать и еще более интересный вопрос: читал ли Толстой статью Ленина о себе? В окружении вождя, в том числе и в женевский период, были и толстовцы. В переписке с Толстым состоял Бонч-Бруевич, Крупская собиралась посылать ему "Искру" (почему бы и не "Пролетарий"?).
Итак, похвалив литературное мастерство Толстого, Рузвельт начинает критику его учения.
Заключает в себе самом черты морального извращенца
Сомневаюсь, что его влияние как профессионального философа и моралиста на людей дела значительно. Разумеется, оно имеет определенный вес для людей, живущих в уединении, в библиотеке. Возможно, таких прекраснодушных людей это учение приводит в состояние религиозной экзальтации. Но у меня нет сомнений в том, что, сколь бы ничтожным ни было его влияние на людей дела, в целом оно представляет собой зло... Человек твердых убеждений может что-то почерпнуть из его нравственных поучений, но только при условии, что он достаточно тверд и достаточно разумен, чтобы отвергнуть рассуждения глупые или аморальные... В Соединенных Штатах мы стоим перед лицом грозных опасностей для морали. Но эти угрозы Толстой не сознает и не знает, как их отвратить... Достоин сожаления тот факт, что, как это часто случается с определенного склада мистическими фанатиками, а нем самом есть темная сторона, свидетельствующая о моральной перверсии. Эта сторона его учения, частично проявившаяся в бунтарской "Крейцеровой сонате", способна нанести ничтожно малый вред в Америке, поскольку она может вызвать отклик лишь у людей с упадочным складом ума, равно как и проистекать только от человека, который, сколь бы высоко он ни стоял в определенном отношении, заключает в себе самом черты морального извращенца.
На выборы 1912 года Рузвельт, обиженный на республиканцев, не давших ему номинацию, пошел как кандидат третьей, основанной им Прогрессивной партии. Раскол в рядах оппонентов давал демократам лучший за последние десятилетия шанс завоевать Белый дом. Брайан по-прежнему оставался влиятельным лидером, но не стал выставлять собственную кандидатуру. На съезде он поддержал губернатора Нью-Джерси Вудро Вильсона, который и стал президентом. Брайана он назначил государственным секретарем. Брайан был категорическим противником вступления США в Первую мировую войну и подал в отставку в июне 1915 года, когда понял, что дело идет именно к этому.
На закате жизни, в июле 1925 года Брайан принял участие в знаменитом "обезьяньем процессе". Школьного учителя Джона Скопса судили за нарушение закона штата Теннесси, возбраняющего преподавание теории Дарвина в государственных школах штата. Брайан, убежденный противник теории эволюции, выступил на суде в качестве обвинителя.
Этот эпизод его биографии наводит на мысль, что, помимо пацифизма и непротивления, дарвинизм мог быть еще одной темой, сблизившей Толстого и Брайана. Ведь Толстой тоже не признавал теорию Дарвина. Вспомним первую главу "Анны Карениной":
Учение Дарвина мне особенно противно
Либеральная партия говорила, или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело. Вместе с этим Степану Аркадьичу, любившему веселую шутку, было приятно иногда озадачить смирного человека тем, что если уже гордиться породой, то не следует останавливаться на Рюрике и отрекаться от первого родоначальника — обезьяны.
"Учение Дарвина мне особенно противно", – говорил граф в домашнем кругу. "Как же не быть бессмысленной и ужасной той жизни, которая, как происходит это в нашем мире, руководством к пониманию ее имеет только тупых, ограниченных, односторонних мыслителей, как Дарвин, Маркс и легион им подобных?" – писал он в последний год жизни в письме студентке-медичке Преображенской. А дарвинист Тимирязев сокрушался: "С грустью узнал я впоследствии, что в числе людей, сочувствовавших общей травле меня (властями, учёными, литераторами), был и Л. Н. Толстой".
"Брайан был серьезный, – говорил граф. – Мне странно, что он может претендовать на президентское кресло. По своим взглядам он очень исключительный американец".
