В Украинском музее в Нью-Йорке идет выставка работ Марии Примаченко (1909–1997) "Слава Украине". Художница, жившая в селе Болотня в Киевской области, сейчас признана звездой "наивного искусства". Она смотрела на мир сквозь призму фольклора и собственной буйной фантазии. В ее красочных работах советская действительность становилась похожа на причудливую народную сказку. В детстве Мария переболела полиомиелитом и из-за хромоты не могла помогать родителям по хозяйству. Зато по примеру своей матери, искусной вышивальщицы, прилежно украшала узорами вышиванки и рушники. В 1936 году она поступила в Центральные экспериментальные мастерские при Киевском музее украинского искусства, располагавшемся в Киевской лавре: это были своего рода практические курсы для молодых художников из народа. Работы молодой художницы так понравились преподавателям, что их сразу же показали на выставке народного творчества в Киеве, а потом на всесоюзной, которую увидели зрители в Москве, Ленинграде и Варшаве. На следующий год рисунки Примаченко добрались даже до Всемирной выставки в Париже. Еще в советское время художницу заметили украинские власти – ей дали государственную премию имени Тараса Шевченко и звание народного художника Украины. Но остальной мир узнал о ней совсем недавно. 25 февраля 2022 года, в самом начале войны, российский снаряд разрушил здание Историко-краеведческого музея в поселке Иванков, где хранились ее работы. Фамилия художницы появилась в лентах всех новостных агентств, что вызвало бурный всплеск интереса к ее творчеству. Ее выставки прошли в Барселоне и Лондоне.

Директор Украинского музея в Нью-Йорке Петр Дорошенко рассказал о том, как ему удалось в разгар войны собрать самую большую экспозицию художницы в истории и что стало с картинами из разбомбленного музея.

– Чем ваша выставка отличается от тех, которые уже проходили в других странах?

– Это самая большая выставка работ Примаченко на сегодняшний день. Здесь представлено более 115 работ на бумаге, которыми она знаменита, а также некоторые вещи, которые никогда не выставлялись до сих пор, – ранняя керамика, вышивка. Идея заключалась в том, чтобы показать Марию Примаченко как творческую личность, а не просто художника-аутсайдера. Для советских критиков и искусствоведов было проще всего сказать: "Это просто деревенская бабушка, которая у себя за печкой рисует наивные картинки". Да, она так и делала, но это потому, что в детстве у нее был полиомиелит и она была ограничена в передвижениях, поэтому черпала вдохновение из того, что видела вокруг себя в своей деревне. Так что это первая выставка, где мы говорим о ней не как о наивной художнице, а как о крупной и сложной фигуре. Примаченко была матерью-одиночкой, свой путь в искусстве начала с вышивки, а потом перешла к живописи, в которой отразилась и Вторая мировая война, и Чернобыль, который, кстати, находится очень близко к ее деревне, и изменения советского строя. Нам удалось получить работы из Национального музея украинского декоративного народного искусства в Киеве, у одного из крупнейших частных коллекционеров в Киеве и у семьи Примаченко. Так что это фактически первая выставка ее работ, которая собрана не только из одного источника, потому что обычно на выставках фигурируют вещи либо только из собрания семьи, либо только из музея, либо только от коллекционера. В ее творчестве были четыре основные темы: пейзаж и люди в пейзаже, цветы, животные и, наконец, фантастические чудовища. В виде чудовищ она изображала людей, которые ей не нравились. Это мог быть вредный сосед или какой-либо советский руководитель. Я видел изображения монстра с козлиной бородкой, как у Ленина, или другого монстра в сталинской кепке и с трубкой.

– К какому периоду творчества Примаченко относятся работы на вашей выставке?

– Начиная с самого раннего – у нас есть вышивки примерно 1937 года, и до ее смерти в 1997 году. Вышивать ее научила мать, но рисунки для своих вышивок она всегда придумывала сама. Это не традиционные украинские узоры. Примаченко переключилась на живопись, когда ее приняли в музей декоративного искусства, располагавшийся в Киевской лавре, на двухлетние курсы. Кстати, именно там она встретила своего будущего гражданского мужа. Ее взяли в Лавру как вышивальщицу, и уже там она начала рисовать. Там же она стала пробовать себя в керамике. Сохранилось только семь ее керамических работ, из них мы смогли одолжить три. Она любила расписывать посуду и позже, но у нее не было специальной печи для обжига глины, поэтому она рисовала на деревянных тарелках. Среди экспонатов есть личные вещи Примаченко – вышитая блуза, которую она надевала, когда к ней приезжали гости из Киева, фартук, в котором она готовила. И довольно ранний рисунок павлина – он висел в ее доме, а когда художница умерла, родственники заказали для ее могилы надгробие с этим мотивом. Он гораздо более детализирован, чем многие другие ее произведения. Очевидно, это была ее любимая работа.

– Кажется, один из рисунков на выставке, "Крыса в пути", стал поводом для скандала, когда финскую текстильную фирму Marimekko уличили в плагиате?

– Да, сначала Marimekko скопировала деревья с этого рисунка, а потом Finnair украсила ими свой самолет.

– И чем закончилась эта история?

– Семья художницы договорилась с финскими компаниями, чтобы они оплатили ее первую выставку за пределами Украины. Этим всё и закончилось. Интересно, что это единственный пейзаж Примаченко, в котором есть перспектива. На заднем плане можно увидеть холмы, маленькие деревья. Все остальные ее пейзажи не имеют перспективы. Это 1961 год. Но, как вы видите, цвета по-прежнему потрясающие. Знаете, для работ, которым 50, 60, 80 лет, это просто невероятно.

–​ Да, удивительно, как хорошо они сохранились!

– Думаю, во многом это связано с тем, что их не часто выставляли. В Украине при ее жизни было, я думаю, четыре больших выставки. Но нигде, кроме музея в Киевской лавре (Национальный музей украинского народного декоративного искусства. — РС), который просто показывал свою коллекцию снова и снова, выставок не было. Когда рухнул железный занавес и Украина стала независимой, тоже никто не торопился выставлять Марию Примаченко, потому что о ее работах знали только украинцы. На родине она была очень популярна, но в мире тогда просто не было особого интереса к аутсайдерскому искусству из Украины. Люди больше интересовались более молодым поколением, современными художниками – Борисом Михайловым, Сергеем Братковым, а не наивным искусством.

– Почему интерес к ней возник именно сейчас?

– Я думаю, потому что снова появился интерес к ар-брют – искусству аутсайдеров. Полагаю, во многом это связано не только с Примаченко, но и с экономикой в целом. Купить работы известных художников-аутсайдеров можно за очень небольшие деньги по сравнению с произведениями художников из традиционного мира искусства. Опять же, она всегда была известна в Украине, но сейчас, я думаю, люди исследуют всю ее жизнь, потому что в ней много разных сюжетов сразу – судьба матери-одиночки, война, Чернобыль, все эти злодеяния, Советский Союз, то хорошее и плохое, что в нем было, жизнь в маленькой деревне. Она как бы обобщила все это в своей работе, и я думаю, что именно это сейчас очень сильно подогрело интерес к ее творчеству.

– Что происходит с ее наследием сейчас? Насколько я знаю, историко-краеведческий музей в Иванкове, где было много ее работ, разбомбили.

– Думаю, именно с этого начался ее взлет к посмертной славе, потому что всего через несколько дней после российского вторжения все узнали о том, что ее работы уничтожены, а украинская культура находится под угрозой. Люди могли не знать, кто такая Мария Примаченко и каковы ее работы, но катастрофа уже обсуждалась в новостях. Я, как искусствовед, вижу две стороны медали. Первая половина медали – с 1900 года до Второй мировой войны – это время Малевича в украинском искусстве. Затем, после войны, вплоть до распада Советского Союза – это время Марии Примаченко. Я считаю, что она была одним из немногих художников, которые не попали в ГУЛАГ, несмотря на то что она очевидно была очень далека от социалистического реализма. Но она жила в деревне и делала эти странные красочные рисунки, которые не представляли угрозы. Я думаю, именно поэтому она не оказалось в ГУЛАГе, несмотря на то что по сути она вела очень подрывную деятельность, рисуя представителей власти в виде чудовищ. Но об этом никто не догадывался, даже цензоры или кто бы там ни занимался контролем художественной продукции. Скоро выйдет книга о Марии Примаченко, в которой будет большой раздел, посвященный этому, и особенно работам, в которых она затрагивает тему Чернобыля. Ее пишет Оксана Семенюк, автор эссе для каталога нашей выставки. Она работает с семьей Примаченко уже несколько лет.

– Как именно Примаченко обращалась к теме Чернобыля?

– Она сделала серию картин с черным фоном, на котором изображены облако в форме гриба, деревья, или странные кустарники, или солнце, расположенное внизу, от которого свет идет вверх, – на самом деле это не солнце, а реактор, а свет символизирует радиацию. К сожалению, эти работы для выставки мне получить не удалось.

– Бывала ли она сама в зоне заражения?

– Думаю нет, ведь ей в то время было уже за 70. Но я точно знаю, что, когда была моложе, она часто туда ходила, что довольно интересно. Там была очень большая еврейская община. Примаченко интересовалась разными культурами. Я точно знаю, что она ездила туда, чтобы увидеть, как живет еврейское население. В Киеве она ходила на рынок и знакомилась с торговцами из Азербайджана или откуда-то еще, с украинцами с венгерскими корнями, которые говорили между собой по-венгерски. Это был ее способ путешествовать по миру, никуда не уезжая.

– Почему Примаченко не уехала в большой город и не попыталась построить карьеру художника?

– Я думаю, потому что она никогда не воспринимала себя всерьез. Ей нравилось то, что она делала, но я думаю, она просто стремилась перенести эти образы на бумагу и выбросить их из головы, это было для нее почти как терапия. Так обычно происходит с художниками-аутсайдерами. Они даже не задумываются о том, что только что сделали. Я много разговаривал с ее наследниками, с людьми, которые знали ее в 1990-е годы, они описывали это именно так. Примаченко заканчивала рисунок и сразу переходила к следующему. Она не видела особой ценности в своем творчестве и часто раздавала работы друзьям. Каждое воскресенье к ней приезжали люди из Киева. И каждому она дарила что-то, это такая чисто украинская щедрость – гостю на прощание вручают маленький подарок. Еще она устраивала выставки у себя на заборе. У нее был деревянный забор вокруг участка, она брала свои рисунки и просто прибивала их к нему. Если шел дождь, бумага расползалась. Иногда рисунки растаскивали деревенские ребятишки. Ее это не смущало. Она не думала о деньгах. Но она все же зарабатывала деньги, потому что каждый музей в Украине покупал у нее работы, даже в советское время.

– А как музеи узнали о ней, если она не была заинтересована в карьере? Был ли кто-то, кто "открыл" ее и продвигал?

– Это был не один человек, думаю, их было много. Профессора, искусствоведы, художники приезжали к ней в деревню из Киева на один день. Иногда они привозили ей книги. Кстати, о Примаченко ходит много слухов, часто говорят: "Она никогда не была в зоопарке", "Она ничего не знала о Пикассо". Это все неправда. В зоопарке она была. Я не думаю, что она была знатоком Пикассо, но она определенно видела его работы в репродукциях. Люди, которые приезжали к ней, потом рассказывали о ней другим, работало сарафанное радио. Да и все директора музеев общались друг с другом. Какой-нибудь директор музея в Запорожье мог сказать себе: "Директор музея в Лавре сказал мне, что я должен взглянуть на это. В следующий раз, когда я буду в Киеве, съезжу..." И они ездили, и покупали работы для своих музеев. Таким образом даже в таких неожиданных местах, как Запорожье или Винница, еще при жизни Примаченко появилось много ее работ.

– А началось все с того, что она поехала учиться в Киев?

– Да, верно. Но, надо сказать, оба ее родителя были очень талантливы. Мать Примаченко, которая научила ее вышивать, сама была удивительной вышивальщицей, ее вышивки нравились Александре Экстер – настолько они были свежими и новаторскими. А ее отец был одаренным ремесленником, плотником. Так что у нее уже в детстве была эта основа. Но когда мать научила ее вышивать и она отправилась в Лавру, тогда все и началось по-настоящему. Она так и не вышла замуж за своего любимого человека. В 1941-м он ушел на войну и был убит под Ленинградом. Примаченко так и не увидела его могилу, потому что, очевидно, он был захоронен в какой-то братской могиле. Это стало таким шоком для нее, что довольно надолго, лет на 8–10, вообще перестала рисовать. Постепенно, уже в 1950-х годах, она начала создавать новые работы.

– Есть ли сейчас рынок работ Примаченко? И существует ли на нем проблема подделок?

– Рынок определенно есть. Например, недавно ее работа продавалась в Нью-Йорке на ярмарке Outsider Art Fair. Так что рынок есть, но работ на нем, если честно, очень мало. Сейчас их практически невозможно вывезти из Украины из-за войны. Так что все работы, которые появляются на рынке за границей, были вывезены до войны. Что до подделок, могу почти гарантировать, что они есть. Кроме того, и сын Примаченко (умерший в 2008 году. – Прим. РС), и ее внук тоже художники. И в конце ее жизни, особенно в последние два года, они оба помогали ей. Они раскрашивали бумагу в синий цвет, потом раскрашивали корову в желтый и так далее. А потом она приходила и заканчивала работу. Так что это стало семейным делом, но мы никогда до конца не узнаем, в какой момент она перестала рисовать совсем. Так что, если честно, это оставляет много поводов для дискуссий.

–​ Как вам удалось привезти работы на эту выставку? Наверное, это было нелегко сделать во время войны.

– Это было почти невозможно, скажу вам честно! Когда началась война, я только начал работать в музее. Через два месяца я поставил перед собой задачу сделать эту выставку. Я вел переговоры с министром культуры Украины, с семьей Примаченко, с разными коллекционерами, к которым у меня был доступ. Все были очень отзывчивы, и они хотели что-то сделать во время войны, но сделать это нужно было осторожно, поэтому все это заняло много времени. А потом нужно было найти возможность вывезти работы из Украины, что было нелегко, потому что все боялись. Боялись перевозчики, боялись страховщики, боялись коллекционеры, боялся музей. Но в итоге все свелось к простой мысли: "Мы все хотим этого и должны помочь друг другу это осуществить". И в конце концов все согласились.

–​ Значит, работы из частных коллекций также привезены из Украины?

– Да, из Киева. Семья Примаченко и их коллекция также все еще в Украине. Они там строят музей, даже два. Один в центре города – в нем будут проходить временные выставки из разных музеев Украины. Другой в задней части дома ее дома в деревне – там будет даже резиденция для художника, который сможет попробовать себя разных техниках. Таким образом они хотят воссоздать ее опыт пребывания в мастерских в Лавре. Я знаю, что они уже начали собирать средства. Сейчас в Украине этот процесс приостановился из-за войны, но они активно ищут деньги за границей – в Великобритании, Дании и Германии.

–​ Было ли искусство для Примаченко основным занятием?

– У нее было свое небольшое хозяйство – огород, корова, несколько свиней, куры. Благодаря ему она кормила свою семью. Ей помогали сын, позже внук и соседи: кто-то помогал ей управляться с курами, кто-то с коровой. Чтобы отплатить соседям за помощь, она каждую субботу, особенно в конце семидесятых и восьмидесятых и даже в начале девяностых годов, проводила уроки рисования для детей из своей и окрестных деревень. Думаю, что к концу жизни она полностью осознала всю систему – как работает мир искусства, рынок и так далее, потому что все частные коллекционеры имели дело непосредственно с ней. Ее работы не продавались в галереях. Есть три крупных коллекционера ее работ и много мелких, у которых по 10–20 произведений. Все они покупали у нее напрямую или у ее сына. В советское время она свои работы в основном раздавала даром. Только если приходили директора музеев, они должны были платить. На эти деньги она покупала себе бумагу и краски.

–​ Правда ли, что когда в Иванковский музей попал снаряд, соседи сумели спасти несколько работ? И где сейчас эти произведения?

– Да, мне рассказывали об этом наследники Примаченко. Человек, который жил рядом с музеем (Анатолий Харитонов, сторож Иванковского историко-краеведческого музея. – Прим. РС), и еще несколько местных жителей прибежали, когда здание загорелось, и вытащили не только Примаченко, но и другие вещи из музея. Печально, что, пока он спасал работы из музея, его собственный дом разбомбили. С другой стороны, если бы он остался дома, он бы погиб. Его жены тоже не было дома, так что она тоже выжила. И даже их кошка спаслась! Работы сложили в сарае, где стояла старая советская газонокосилка. Произведения, спасенные из музея, спрятали под ней. Когда пришли российские солдаты и вскрыли сарай, эта старая косилка их не заинтересовала, им нужны были новые вещи. Поэтому работы уцелели. Я думаю, из 18 или 20 произведений Примаченко, которые были в музее, где-то 14 удалось спасти от огня. Конечно, они пострадали от грязи и плохих условий хранения, сейчас их реставрируют. Возможно, скоро их снова выставят, потому что я точно знаю, что сейчас Иванковский музей восстанавливают.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

Писатель Сергей Лебедев – автор романов "Предел забвения", "Год кометы", "Люди августа", "Гусь Фриц" и "Дебютант" – работает с травмой советского прошлого. Магистральный сюжет его произведений – о том, как впопыхах закопанное, но непогребенное тоталитарное тело продолжает источать смертоносные миазмы. Сегодня, считает Лебедев, пришло время ставить перед российским обществом вопросы широкого характера: о генеалогии и преемственности зла, о воздаянии, а не только о памяти. Радио Свобода побеседовало с писателем.

– В чем, по-вашему, сегодня состоит миссия российского писателя? Возможно ли писать книги как раньше – и если писать, то о чем?

– Ответить и легко, и сложно. Мне кажется, что российская власть, те люди, которые эту войну развязали, – они бы очень хотели, чтобы мы замолчали. Это их желание очевидно, для этого многое делается. Но когда тебе засовывают в рот кляп, первая реакция – нехорошо соглашаться. Не то чтобы от наших слов что-то поменяется, не надо иллюзий. Но не молчать сегодня – хотя это звучит банально – уже означает не соглашаться. Для литератора сейчас в полный рост встает вопрос о ценности слова – слова сказанного или, наоборот, спрятанного, непроявленного. Мой первый импульс – нет, ребята. Молчать нельзя. Писать нужно, именно сейчас.

У уехавших в этом смысле большое преимущество – им не нужно маскироваться. Они могут говорить открыто и смело. Нужно отдавать себе отчет, что возможность говорить свободно – это привилегия и не пользоваться ею фактически преступно. Дальше возникает вопрос: что писать, о чем? Можно, конечно, выбирать некие срединные стратегии. Например, как Ганс Фаллада, живший в 1930-е годы в Германии: продолжать писать, но камуфлировать фрондерские вещи. Вести некую двусмысленную игру с министерством пропаганды – делая вид, что тут у нас социальный роман, а на самом деле в оба глаза подмигивая. Но, кажется, этот этап подмигивания мы уже проходили. Лично для себя я решил, что история просто литературных сюжетов для меня закрыта. Я точно не буду писать ни о чем, что не имеет прямого отношения к войне, к тому преступлению, которое совершается. Беллетристика для жизни, для чувств, для самосохранения – ок, пусть будет и этот жанр, в конце концов, но не для меня. Пускай кто-то другой это делает, если ему это кажется необходимым. Но – не моя стихия. Впрочем, мне было довольно легко принять это решение, поскольку я и раньше писал о советских и постсоветских преступлениях.

– Решение быть сверхактуальным также часто оборачивается для писателя провалом; тем самым подрывается сама природа писательства, которое отлично от плакатного искусства. Как совмещать вдохновение и актуальность?

– Я могу опираться только на личный опыт, он может и не быть универсальным. Но мне кажется, что обычно не ты выбираешь – а книги выбирают тебя. Если ты находишься в правильном отношении с глубинными, неназываемыми источниками твоего творчества – книги сами приходят к тебе, являются как императив. Они случаются, вдруг – как некоторое событие в судьбе. Я смею надеяться, что это так в моей жизни. Я верю в нечто, что твою судьбу двигает – не литературную, а именно человеческую судьбу. Ты рискуешь, ты берешь на себя ответственность, которую можешь в конечном итоге не потянуть, – но ты его принимаешь, этот вызов. И стараешься попасть в самый нерв событий.

Внешняя же канва, исторический фон сегодня, увы, понятны и просты. Ведется агрессивная война, совершается громадное преступление. И здесь на всех нас лежит большая ответственность довольно специфического рода. Ее можно описать одним словом: "проглядели". Я помню, буквально за несколько дней до полномасштабного вторжения уважаемые российские эксперты повторяли: да бросьте вы этот бред, не нападет он. А через три-четыре дня они же говорили нам: ой, мы ошиблись. Офицеры военной разведки после такой ошибки иногда стреляются. Сказать "мы ошиблись" в любом случае теперь недостаточно. Не просто ошиблись – а ошиблись фатально, фундаментально. Чего-то очень серьезного не разглядели в пространстве последних десятилетий. Во все глаза смотрели, но не туда, не поняли, не осознали преемственности, генеалогии зла. Пытались сделать вид, что не такое уже оно и зло. И это то, о чем я собираюсь писать. Попытаться понять, как зло – при попустительстве, при недомыслии тех, кто должен был первыми кричать "волки", – родилось, возмужало. Это "проглядели" касается и литераторов, конечно. И они тоже упустили что-то важное.

– Как это "проглядели" сформулировать исторически, где мы проехали нужную развилку?

– Помните, как в условной нашей среде, например, принято было относиться к Анне Политковской? Аня – замечательная, но все-таки она перебарщивает. И т. д. Сами мы жили с этим чувством – что не нужно совсем уж так радикально. Не надо быть демшизой. И вот тут нас и поймали. На отказе, если вспомнить Гумилева, "посмотреть в глаза чудовищ". На представлении о том, что у нас тут не чудовища, а так, монстрики, у них нет потенциала достигнуть тех масштабов зла, которые мы знаем по ХХ веку. Эта проекция, как мы теперь понимаем, была целиком ложной.

От этого знания ныне нет особого прока, но нужно хотя бы учесть ошибки. Но даже пересмотра прежних мыслительных концепций я сегодня не наблюдаю. Разрешающая способность понимания у европейских экспертов по-прежнему ограниченна, она в общем и целом укладывается в формулу "путинский режим" & "народ, который находится под гнётом режима". Лично мне кажется, что нужно рассматривать эту преемственность зла на больших дистанциях. Между XIX, XX и XXI веками, когда при изменяющихся формах государства сохраняется как константа преемственность насилия. Оно облекалось в разные политические одежды, и тут можно впасть в спор о терминах, который уводит нас в сторону от сути. В этой ситуации писателю, не ограниченному правилами исторической науки, иногда что-то легче увидеть, углядеть.

– И что вы видите?

– Есть такое место – поселок Харп. Где колония "Полярный волк", где был убит Навальный. Я там был, в этих краях. Я там работал. Нужно понимать, что это гулаговский край. Пейзажи беспамятства. Земля, набитая мертвецами. Сама железнодорожная ветка, на которой "висит" эта колония, подобно страшному яблоку, – должна была дальше пересекать Обь, от Лабытнанги в Салехард. Там, под Салехардом, начинается та самая страшная дорога 501, так называемая "мертвая дорога". Это последний сталинский проект, мегастройка на костях. Ветка к Енисею, от нее сегодня осталось несколько сот километров насыпей – может быть, вы видели эти фото, где в лесотундре стоят ржавые брошенные паровозы. Сердце тьмы на севере Урала и за Уралом. Край убийц и убитых. Так что Навальный погиб в ГУЛАГе. В символическом измерении эта смерть означает, что ГУЛАГ по-прежнему существует. И съел еще одну жертву. Мертвое съело живое. Символизм еще и в том, что, как вы помните, после 16 февраля цветы, оказалось, принести некуда – кроме как к памятникам жертвам сталинских репрессий. Здесь все сходится. Какие вопросы мы должны себе в этой связи задать? Главный: как получилось, что ГУЛАГ вернулся? И как получилось, что человек, который для многих символизировал надежду и само измерение будущего, – был убит именно там?

– Что это означает в контексте широкого разговора об ответственности?

– Историческая ответственность складывается из двух частей – памяти и воздаяния. Мы в последние 30 лет сосредотачивались на одной части этого уравнения: на памяти. И почти никто у нас не рискнул поднять вопрос о второй части – о справедливости и воздаянии.

Более того: этот вопрос всегда был почти что табуирован, он считался неэтичным. Потому что, как нам говорили в таких случаях, такая у нас история, такая страна, где жертвы и палачи перемешались между собой. И вообще, кто кого имеет право судить? Кто судьи-то? Здесь возникала интересная ловушка, когда якобы во имя высокой морали происходил отказ от этической субъектности. Отказ от способности этических различений и суждений.

Но, как мы видим, сегодня этот монстр продолжает убивать. И это значит, что мы должны пойти в эту вторую часть уравнения. Ведь прошлое и настоящее буквально связаны кровавой пуповиной. Например, дело Дмитриева...

– С которым вы знакомы, беседовали…

– Да. Дмитриева нынешние чекисты преследовали с такой яростью, с такой страстью, как будто он раскрыл преступление, совершенное ими, условно, несколько лет назад. А не 80 с чем-то лет тому – другим государством, почившим в бозе. Казалось бы: все сроки давности уже истекли, людей, причастных к этим преступлениям, давно нет. Но сфабрикованное уголовное дело против Дмитриева парадоксальным образом показало: сталинские преступления вовсе не потеряли актуальности. Они как бы продолжают совершаться, или, иначе, – длятся во времени.

Начиная с 2014 года, после аннексии Крыма, Сандармох приобрёл совершенно иное значение. Убитые там в 1930-е годы люди – в том числе и представители украинского "Расстрелянного возрождения". Список из сотен имен: украинские писатели, поэты, драматурги, которых ныне знает весь мир и которые лежат в карельской земле. Эти имена – неоспоримое напоминание о генеалогии преступлений. Страшное историческое измерение нынешней агрессии. И тут мы возвращаемся к вопросу об ответственности, ключевому.

У нас же императив ответственности всегда размыт. Кроме того, понятно, что сейчас этот разговор носит сугубо теоретический характер; и конечный практический пункт этих рассуждений – когда наказание примет форму судебных процессов – кажется сегодня непредставимым. Но сама постановка вопроса, его концептуализация мне кажется сегодня не менее важной; нужно понимать в любом случае, что нам предстоит в будущем.

– Этого понимания до сих пор нет даже в оппозиционной среде?

– Пока я наблюдаю несколько другие тенденции. В наших разговорах, мне кажется, преобладает сегодня элемент эмоциональной терапии. Взаимного самоуспокоения. Известные эксперты-эмигранты, признавая необходимость некоторых резких заявлений, предпочитают тем не менее не доходить до радикальных выводов. Утешая свою публику рассказами о том, что – в конечном итоге – с кем в истории не случалось ужасного. Тем самым попадая в те же порочные мыслительные круги, в которых мы ходили последние тридцать лет.

В последний раз у нас был шанс выпрыгнуть из порочного круга примерно в начале девяностых, когда, как показывают исследования, общественный запрос на восстановление справедливости, исторического воздаяния был высок как никогда. А интеллектуальный ответ на него отставал – с дичайшим разрывом. Я пытаюсь примерить эту ситуацию на себя. Моя семья в годы репрессий потеряла около пятнадцати человек – арестованными, расстрелянными, сосланными. И как тут было не потребовать воздаяния?

– В таких случаях у нас отвечали, что вы собираетесь сводить счеты – а это грозит гражданской войной.

– Это напоминает спор в только что объединившейся Германии 1990-х – о том, как распорядиться документами Штази. Западногерманские ответственные лица тогда также были очень озабочены, что люди начнут, как вы говорите, сводить счёты (в реальности этого не случилось). И КГБ, кстати, использовал в поздние 1980-е тот же аргумент: "люди начнут мстить, узнав всю правду". Когда твой аргумент (не допустить социального взрыва) совпадает с аргументом твоего противника – я бы тут очень сильно насторожился! Конечно, истинная причина была в другом. Весь механизм послесталинской реабилитации, начиная с 1960-х, был построен ровно на том, что репрессии якобы являлись суммой эксцессов правосудия, а не прямым выражением преступности советского государства как такового. Эта тема была перехвачена властными институциями и в 1980-е. Первые мемориалы жертвам репрессий порой ставились при участии офицеров КГБ. Которые говорили: да-да, память – это очень важно. И мы уже другие! Мы совершенно уже не те "карательные органы". Мало того, наши товарищи тоже были жертвами репрессий… Мы – первые жертвы сталинизма!..

Теперь мы понимаем, что тогда, в 1980-е, стоило ставить вопрос о системном признании вины – и о признании всего советского режима преступным, о системной ответственности. Ее могло не наступить, но задел был бы сделан.

В этой связи очень важно не ограничивать разговор только периодом сталинских репрессий. Именно этого и добивалась госбезопасность в 1980-е годы. Конечно, в 1960–80-е годы был уже не тот масштаб преступлений. Но зато их участники были живы. У Гусинского, скажем, в "Медиамосте" долгое время работали бывший генерал КГБ Филипп Бобков, бывший начальник 5-го Управления, и несколько десятков его бывших подчиненных. Человек, прямо ответственный за политические убийства. Человек, который занимался тем, что в Штази называлось Zersetzung, "разложение", то есть разрушение судеб и смыслов других. У Гусинского же тогда работали многие приличные люди; по идее, они первыми должны были отказаться работать вместе с монстром. А получилось сожительство с монстром.

Странная способность неудержания этических границ, способность адаптироваться ко злу – это какая-то наша характерная черта. Мне кажется, мы не понимаем и сегодня – насколько этот навык адаптации ко злу превратился у нас в сверхспособность. Этическая сверхтекучесть. Эта адаптивность ко злу блокирует в том числе пути, которые могли бы вывести нас из вечного хождения по кругу.

– После массива информации, обрушившегося на общество в перестройку, казалось, невозможно не стать другим. Об этом был ваш первый роман "Предел забвения" – о юноше, который узнал, что его дед был палачом в лагере. Простить не означает забыть; но мы видим, что большинство постсоветских людей предпочло в итоге вытеснить неудобное знание. Можно ли было каким-то образом не допустить этого общественного забвения, равнодушия тогда, в 1990-е?

– Приведу опять пример с Восточной Германией. Диссиденты из ГДР в переломный момент прямо заявили: мы хотим видеть cвои досье. Мы хотим видеть архивы Штази. Когда это стало возможным, люди стали занимать штаб-квартиры Штази в разных городах. Это, собственно, то, что Путин наблюдал в Дрездене поздней осенью 1989 года. Здание было взято в блокаду, и в течение трех дней демонстранты вынуждали Штази освободить политических заключенных и сохранить архивы. Как показывает в своей книге "ХХ век: проработка прошлого..." Евгения Лёзина, этот важнейший момент солидарного действия открывал возможность для юридических последствий. У нас в подобный момент ничего подобного не произошло. Более того, такая постановка вопроса считалась радикализмом.

Здесь развилка, на мой взгляд. Речь не только об открытии архивов сталинского периода. Не менее важно было также и открытие так называемых оперативных архивов 1970–80-х. На основании этих архивов можно было принимать дальнейшие решения. Юридические. Люстрационного характера и так далее, грубо говоря. Открытие всех без исключения архивов в 1991 году имело бы символическое значение: архивы стали бы, таким образом, собственностью общества, а не спецслужб. Но этого не случилось. Это, на мой взгляд, ключевая ошибка. Конечно, после 1991 года на некоторое время архивы приоткрылись – какие-то малые группы доверенных лиц получили к ним доступ, что-то просачивалось тонкой струйкой – но потом это окошко быстро захлопнулось. Захват архивов в 1990-е имел бы совершенно другие последствия. Это стало бы вектором движения в сторону исторической справедливости. Вопрос об ответственности за советские преступления в целом был самым главным политическим вопросом постсоветского транзита. А он даже не был в полноте своей поставлен.

А до 2014 года самым актуальным политическим требованием противников путинского режима должен был стать вопрос об ответственности за две войны в Чечне. Не коррупция, не выборы, на которых украли голоса, а: "кровь на ваших руках". Это очень большая разница. Мы знаем, какого масштаба преступления были совершены в Чечне. И постоянное перевертывание этой этической пирамиды, вынесение вперед экономических, коррупционных моментов, процедурных вопросов – подрывало решение основного, фундаментального вопроса о вине и ответственности.

Восточногерманские диссиденты предпочли начать с восстановления справедливости. С воздаяния, иными словами. И именно они сделали открытие архивов условием договора об объединении Германии. Можно спорить о том, как это было сделано; но в любом случае после принятых там юридических решений бывший подполковник Штази просто не имел права никуда баллотироваться. А мы в эту сторону даже не думали.

– Стратегию памяти можно назвать пассивным общественным действием – в отличие от стратегии воздаяния, как вы ее называете.

– Да, и это вполне объяснимо. Стратегия памятования дает возможность избежать прямого конфликта с государством. Представьте себе племя, которое регулярно подвергается набегам захватчиков. В нашу деревню с определенной регулярностью заходит вооружённый отряд, который настолько нас превосходит, что гарантированно сожжёт наши хижины, убьёт наших родных. И с этим, мы знаем, ничего нельзя поделать. Все, что мы можем сделать, – похоронить убитых, посадить посевы заново и ждать, когда они опять взойдут. Вспоминать о жертвах в годовщину набега. Но мысли о настоящем сопротивлении даже не возникает.

Я приведу вам пример из собственной жизни. Я с огромным стыдом сейчас вспоминаю конец 1990-х, когда пришло мое время быть призванным в армию. Наверное, добрая треть московских призывников просто скрывалась от призыва в тот момент. Это было вполне одобряемое социальное поведение. Мы опознавали друг друга в метро, весной и осенью, в момент призыва – по взглядам, по повадкам, по тому, кто как движется относительно милицейских патрулей. Мы помогали друг другу. Кто-то у кого-то переночевал, и так далее. Но ни малейшей мысли ни у кого не возникало – о том, что надо бы объединиться, выступить против войны в Чечне, против призывной армии. Мы добровольно соглашались с тем, что в этой социальной конфигурации у нас могла быть только одна роль – дичи. Конечно, можно было быть глупой дичью – неумелой, нелепой, обреченной. А можно, наоборот, – умной, увёртливой, хитрой. Думающей на пять шагов вперед – и даже перехитрившей в итоге охотника. Но от этого дичь не перестает быть дичью. И предпосылок для перехода от стратегии увертывания к стратегии массового солидарного сопротивления я никак не могу увидеть в нашей истории. Где то звено, которое может все изменить?

Мы вроде бы считали Россию своей страной. Но подсознательно – когда ты становишься дичью или объектом охоты – ты чувствуешь, что эта страна не твоя. И для меня сейчас предельный вопрос, который я как бы задаю самому себе и всем, кто считает себя оппозицией: а мы действительно хотим вернуть Россию себе обратно? Мы хотим за нее сражаться по-настоящему? Мы действительно так к ней привязаны? Или же мы просто счастливы, что в очередной раз увернулись от охотника? Говорим о том, что нужно Россию спасать, но на самом деле никаких реальных внутренних стимулов за нее именно сражаться у нас нет? Потому что эти стимулы вырастают из чего-то другого. В этом – принципиальная разница между российским и украинским обществом, которое выходило на Майданы. И которое сопротивляется захватчику.

– По идее, огромный блок литературы, не написанной в 1990-е, наверное, должен был бы выглядеть именно так: романы по мотивам открытых архивов. Когда у нас удивляются, что в 1990-е, в период невиданной свободы, русская литературная гора родила мышь, ответ, видимо, здесь кроется: не с того начали. Об этом невидимом, но гигантском бумажном архипелаге, подобном коллективному бессознательному, вы пишете в "Дебютанте" и "Титане"…

– Когда ты много сидишь и читаешь сквозным образом эти архивные дела, ты понимаешь, что перед тобой огромный, непредставимого объема, состоящий из миллионов единиц метатекст. Буквально текст о российской и советской истории ХХ века. Он построен, кстати, в соответствии с художественными законами. Это ни в каком смысле не сухой документ. Протоколы допросов – это чистая драматургия. Героя-жертву требуется привести от нулевого состояния к катарсису признания – в том, что он был польским, японским, английским шпионом. Эти пьесы, написанные следователями, словно обращены к воображаемому Верховному Читателю. Сфальсифицированные признания, вырванные за месяцы или дни до гибели персонажа. И этот метатекст – как сумма убийственного однообразия – даже еще не прочитан и не осознан нами. Этот текст – еще и порождение особым образом развитой тоталитарной бюрократии. Там не просто людей расстреливали в овраге, нет: огромная структура работала на то, чтобы создать хотя бы видимость законности. Процедуры могли быть очень короткими, но они всегда были. Чтобы сами исполнители чувствовали себя защищенными – понимали, что это не их собственное решение, а решение системы.

Сама эта фабрика фантазмов отчасти предвосхищает модные литературные течения, и литературу абсурда, и историю повседневности. Например, когда ты читаешь дела оперативного учета КГБ. Эти бесконечные отчеты о наружном наблюдении – в которых нет абсолютно никакой крамолы, даже по меркам этой власти. Люди идут в булочную, они встречаются, они то, они се – но государственный аппарат все равно это фиксирует. Тратит бесчисленные ресурсы – просто потому что именно этого человека выбрали в качестве объекта. Для всего этого вокабуляра слово "объект" является ключевым – для понимания психотипа людей из госбезопасности. Для них никто не субъект. Субъектности не существует. Этот метатекст мог бы нам рассказать о самих себе больше, чем любой художественный вымысел. И чем дальше ты это читаешь, чем острее ощущение незаполненных слотов в нашей истории. О нынешней якобы православной вере, например: откуда она взялась – в тотально атеистической стране – и что это за вера? Или, например, вопрос о колониальной ответственности России. Это одновременно дико и смешно, когда наши либералы обижаются на сегодняшний "пушкинопад" в Украине. Ребята, хочется мне воскликнуть, эти дискуссии должны были состояться в 1992–94 годах. Но мы видим, что интеллектуальный уровень этой дискуссии так и застыл на отметке тридцатилетней давности, сразу после распада СССР. Две чеченские войны должны были бы привести нас к полному переосмыслению российской колониальной истории. "Где большой корпус текстов о двух войнах России против Чечни?" – спрашиваю я всегда в таких случаях. Стандартный ответ, который я слышал: "Надо подождать". Я слышал это 15, 10, 5 лет назад. 30 лет будет в этом декабре с начала первой чеченской. У меня вопрос: сколько ждать?

Да, мы продвинулись куда-то дальше в дискуссии по поводу ЛГБТ, например, – но при этом есть скрепы, тот же колониализм, которые никто до сих пор всерьёз не затронул. Отдельные исследования не в счет, если состояние общественной мысли не поменялось. Чем занималось интеллектуальное сообщество все эти годы? В итоге для осмысления нынешней трагедии у нас нет даже пригодных мыслительных инструментов. Не говоря уже об остальном.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться