Svoboda | Graniru | BBC Russia | Golosameriki | Facebook

Ссылки для упрощенного доступа

Культурный дневник

Алексей Ботвинов
Алексей Ботвинов

Музыка великих композиторов рассказывает о любви человека к свободе и жизни, она сопротивляется тоталитаризму и войне, уверен пианист Алексей Ботвинов.

В 2015 году он провел в Одессе первый фестиваль классической музыки Odessa Classics. Событие стало ежегодным и международным. На фестивале выступали Дэниэл Хоуп, Евгений Кисин, Пинхас Цукерман, Джошуа Белл, Максим Венгеров, Миша Майский, Маттиас Гёрне, Томас Хэмпсон, камерные оркестры Цюриха, Берлина, Брюсселя. Несмотря на агрессию России против Украины, фестиваль жив. В 2024 году Odessa Classics состоится в десятый раз.

О том, как музыка помогает победе Украины и демократии, Радио Свобода рассказал пианист и основатель фестиваля Odessa Classics Алексей Ботвинов.

У звёзд гастроли расписаны на годы вперед. Как удается собирать на фестиваль самых ярких?

– Я тридцать лет выступаю с концертами и многих музыкантов знаю лично. Разные хедлайнеры скрипичной музыки мне говорили, что в XX веке скрипичная школа Петра Соломоновича Столярского в Одессе была самая сильная в мире. А пианисты сразу вспоминают Эмиля Гилельса и семью Рихтеров, чьи судьбы тоже связаны с Одессой. Скрипач-виртуоз Майкл Гутман играл в Одессе. Я пришел на его концерт, он – на мой. Дружим пятнадцать лет. С Дэниэлом Хоупом познакомились в Цюрихе, впервые вместе играли в Одессе. Хоуп в 2016-м возглавил Цюрихский камерный оркестр. А я уже много лет играю с этим коллективом.

Во второй половине 2000-х у нас было большое турне по Китаю, играли восемь концертов Моцарта и Шостаковича. Каждый концерт во время турне по Азии заканчивался стоячей овацией. Возможно, и поэтому, когда мы с моей супругой Еленой (она генеральный директор, а я художественный руководитель фестиваля) пригласили Цюрихский камерный оркестр в Одессу, те сразу согласились. А с ними в разное время играли Миша Майский, Вадим Репин, Джошуа Белл, Хилари Хан и другие знаменитости. Так и сошлись звезды.

В Одессе стало модно ходить на хорошие классические концерты – артистов это вдохновляет

Одесса словно создана для фестивалей – уютный центр, Театр оперы и балета, Черное море, красивая набережная, музеи и музыкальные традиции. К тому же у нас в залах всегда много молодежи. Над этим я работал с начала 2000-х. Делал разные проекты на границе искусств, с видео и театром, и в Одессе стало модно ходить на хорошие классические концерты – артистов это вдохновляет. Фестиваль связывал украинских музыкантов и публику с мировой музыкальной средой. И вместе за семь лет мы поставили любимую Одессу и Украину на европейскую музыкальную карту. Музыканты хотели играть в городе у Черного моря ещё и ещё.

Музыку для фестиваля в 2021 году написал оскароносный китайско-американский композитор Тан Дун. Как это было?

– Каждый крупный фестиваль на важном этапе развития заказывает новые произведения ведущим композиторам. В 2020-м украинский классик Валентин Сильвестров по заказу нашего фестиваля написал цикл для скрипки и фортепиано. Мы исполнили его с Дэниэлем Хоупом и записали на Deutsche Grammophon. На следующий год такой же амбициозный проект получился с потрясающим китайско-американским композитором Тан Дуном, который интенсивно использует разнообразные ударные инструменты, звуки природы и другие. Двойной концерт заказали совместно фестиваль Odessa Classics, Стамбульский музыкальный фестиваль, оркестр Сан-Франциско New Century и стамбульский Borusan Orchestra.

Мировая премьера состоялась в Одессе с Камерным оркестром New Century, тоже сделали запись диска на Deutsche Grammophon. В прошлом году мы с Дэниэлем играли этот же концерт на 50-м Стамбульском фестивале в сопровождении Стамбульского филармонического оркестра (BIPO). Дирижировал сам Тан Дун. Он знает практики медитации, вживляет звуки природы в классическую музыку. Говорит музыкантам: "Не бойтесь, иногда мое дирижирование напоминает стиль кунг-фу". Это был и опыт, и невероятное шоу. Фестивальная сцена позволяет сделать многое, до чего традиционной классической ещё расти и расти.

Алексей Ботвинов
Алексей Ботвинов

А в Швейцарию вы когда впервые приехали?

– Ой, давно. Впервые я играл в Швейцарии в 1993-м Первый концерт Чайковского в Тонхалле с Симфоническим оркестром Московского радио под управлением Владимира Федосеева. Запомнились овации и восторженные отзывы в прессе. Через три года шефом Цюрихского балета стал Хайнц Шпёрли. Он был хореографом и худруком балета семнадцать лет и очень любил живую музыку. И я как пианист был счастлив играть во время выступлений балета: соло, дуэты, квартеты, с оркестром.

За годы сыграл для двадцати разных балетов в постановке Шпёрли и других выдающихся хореографов. Мировой визиткой Шпёрли и Цюрихского балета стали «Гольдберг-вариации» Баха. Этот неоклассический танцевальный шедевр покорил почти тридцать стран. Для меня это стало уникальным шансом сыграть "Гольдберг-вариации" 327 раз. Сотрудничество с гениальными людьми открывает человеку новые возможности. В Ла Скала в постановке Шпёрли было одиннадцать спектаклей. Соответственно и я тоже играл в них на этой прославленной сцене.

Так сложилось, что Цюрих за два десятилетия стал моим вторым домом, а Одесса оставалась первым. В связи с работой я проводил в Швейцарии много времени, но планов переезжать сюда не строил, потому что в Украине жизнь кипела, мне там было очень хорошо. Когда два года назад Россия вторглась в Украину, начала бомбить и обстреливать украинские города, мы нашли жилье в Цюрихе.

Что за эти два года произошло в вашей судьбе?

Со стороны путинского режима никакого окончания быть не может

– Кто бы мог подумать, что нашему поколению предстоит пережить экзистенциальный кризис. Перед войной Украина активно развивалась. 24 августа 2021 года отпраздновали 30-летие независимости. В географическом центре страны – селе Марьяновка Черкасской области – поднимали украинский флаг. В числе шести человек я стоял рядом с президентом Украины Владимиром Зеленским у флагштока. В том году в стране был самый высокий экономический прирост. А потом случилась катастрофа.

24 февраля 2022 года я находился между Швейцарией и Германией. Мы записывали с Дэниэлем Хоупом наш второй диск на Deutsche Grammophon. Жена и ребенок были со мной. И мы остались в Швейцарии. 26 февраля я был, наверное, первым классическим украинским музыкантом, который давал благотворительный концерт в пользу Украины. Потом мы с Дэниэлем за месяц собрали концертами почти миллион евро благотворительных взносов для Украины. Диск на Deutsche Grammophon записали за неделю, что является исключительным фактом в истории студии, доходы от продажи диска тоже пошли Украине. Потом были концерты, прямые трансляции и большие сборы в пользу Украины в ФРГ и других странах. На концерте во Фрауэнкирхе в Дрездене был президент Германии Франк-Вальтер Штайнмайер. А на выступление в Гедехтнискирхе в Берлине пришел предыдущий президент Германии Йоахим Гаук.

Сегодня мне очень тревожно наблюдать среди части европейцев настроение "на фронте в Украине ничего не происходит, давайте заканчивать". Мне кажется, что со стороны путинского режима никакого окончания быть не может. Тоталитарные режимы такого типа имеют силу и жестокость к своему населению и могут играть вдолгую. Они не заинтересованы улаживать конфликт; их интерес в том, чтобы дожать и идти дальше. Мне кажется огромной ошибкой мнение, что войну можно заморозить, и гуманитарная катастрофа рассосется.

Украина волею истории и географии оказалась на передовой сражения за право мыслить и жить определенным образом

Я родился в Советском Союзе и прожил при советском строе четверть века, может быть, в наименее пагубный его период. История показывает, что кровожадные режимы не останавливаются. И мне печально и страшно слышать "мы устали, сколько можно помогать Украине". Украина волею истории и географии оказалась на передовой сражения за право мыслить и жить определенным образом. Можно по-разному относиться к украинскому государству, сам знаю недостатки, лучше всех критиков. Украине трудно, но общество выбрало свободу и демократию, европейские ценности. Это не про кровь, у кого больше русской или украинской, а про цивилизационный выбор, который украинцы защищают ценою крови.

Я выступаю под украинским флагом. Потому что у нас концерт, а в Украине сейчас происходит очень страшное и важное для всех на этом континенте. Генетически мы с россиянами очень близки, многие семьи смешаны. Но так сложилось, что жители соседних стран стали идейными противниками: одни выбрали свободу, другие – рабство. И конфликт очень глубок.

А какая кровь у вас?

– У меня типичный одесский коктейль: польская, итальянская, русская, еврейская, греческая. Одесса – особенный город, и все одесситы этим очень гордятся.

Какова судьба фестиваля Odessa Classics?

– Поначалу мы с супругой думали, что война продлится не более полугода, может, один концерт в Европе сделаем. А потом почувствовали солидарность многих музыкантов, которые выступали в Одессе: за два года у нас в Швейцарии, Германии, Польше, Литве, Эстонии, Греции получилось 35 концертов. И я очень благодарен всем, кто помогал на разных условиях. В Таллинне на частные пожертвования организовали двенадцать концертов, помогали друзья, волонтеры. А Греция обеспечила государственное финансирование как жест солидарности с Украиной.

Гостем каких городов, стран фестиваль Odessa Classics будет в нынешнем году?

– Фестиваль откроется 28 марта в Вильнюсе. Далее пройдут три концерта в Цюрихе. 4 апреля на сцене Тонхалле будет играть Литовский национальный симфонической оркестр, более 70 музыкантов под управлением Модестаса Питренаса, и литовский ансамбль Nico. Солисты – я и Гедиминас Гельготас, основатель и руководитель ансамбля Nico. Два в одном: традиционная классика – Брамс и Бах и такие произведения современной классики на грани кроссовера, как Вивальди и Бетховен в обработке Макса Рихтера. К тому же ансамбль Nico – это минималистская музыка и перформанс. В декабре они сорвали овации в Карнеги-холле, приглашены на следующий сезон. Уверен, выступление Nico в Швейцарии станет сенсацией.

Алексей Ботвинов
Алексей Ботвинов

Традиционно фестиваль представляет юные дарования. В Одессе мы провели пять конкурсов для лучших украинских музыкантов. Сейчас это сложно, к счастью, есть другие возможности. Роман Федюрко, І премия и Гран-при Первого Всеукраинского конкурса юных пианистов имени Серафимы Могилевской, Гран-при 2023 года конкурса Горовица (Всемирная федерация международных музыкальных конкурсов, WFIMC) поддержала проведение конкурса Горовица в Женеве, так как в Киеве это невозможно из-за войны), так вот, Роман будет играть в Тонхалле с замечательной швейцарской скрипачкой Ильвой Эйгус, у нее тоже много наград, и она уже выступала в Тонхалле с оркестром. Они исполнят, в частности, третью сонату Брамса. Если 7 апреля в Цюрихе возникнет новый дуэт, эти юные звезды смогут выступать вместе много лет.

Третий концерт в Цюрихе будет в храме Святого Петра. В прошлом году я уже выступал под этими сводами с польским музыкантом Янушем Вавровски. Он играет на скрипке, которую сделал в 1685 году Антонио Страдивари. 9 апреля мы Вавровски исполним произведения Грига, Сильвестрова и других композиторов. Далее запланированы различные концерты в Бремене и Бонне, в Греции, возможно, в Таллинне и других городах. И есть особенный швейцарский концерт 25 июня – сольный концерт Евгения Кисина в рамках Odessa Classics.

Евгений Кисин еженедельно отправляет деньги защитникам Украины, потому что там добро противостоит злу

Это отдельная история, потому что в 2021 году Евгений Кисин играл в Одесском оперном театре исторический концерт, как написала украинская пресса. Молодежь, которой не хватило билетов, усадили прямо на сцене. Следующий концерт Кисина планировался в Одессе в нынешнем году. Когда стало ясно, что это невозможно, он сказал: "Назовите место и время, я приеду". Это событие важно лично для меня как музыканта и гражданина Украины. Голос Кисина сегодня самый громкий среди топов классической музыки в защиту Украины. Он и до 24 февраля 2022 года постоянно выступал с заявлениями в поддержку демократии, и теперь говорит: "Необходимо поддерживать Украину!" Евгений Кисин еженедельно отправляет деньги защитникам Украины, потому что там добро противостоит злу. Я счастлив общаться с таким великим человеком и заявляю с гордостью: пианист Евгений Кисин будет выступать на 10-летии фестиваля Odessa Classics в KKL Люцерна.

Скрипки Страдивари, Амати, Гварнери на слуху. А у пианистов есть инструменты, на которых они мечтают сыграть? Насколько исполнились ваши мечты?

– Я мечтал сыграть на фортепиано Рахманинова на вилле "Сенар" в Швейцарии. Всё началось с Всесоюзного конкурса Рахманинова в 1983 году. Чтобы поехать в столицу Страны Советов на главный пианистический конкурс, сначала надо было победить своих конкурентов в Украине. Два года я погружался в мир Рахманинова, много о нем читал, и во многих текстах вспоминался особенный рояль, который фирма Steinway подарила Рахманинову на 60-летие. Этот уникальный инструмент длиннее обычных роялей почти на 25 сантиметров, изготавливался как лучший в мире. Рахманинов любил его, привез в Швейцарию на берег Фирвальдштетского озера. И я мечтал увидеть, хотя бы прикоснуться. Мечты сбываются: я уже трижды играл на рояле Рахманинова. Там все почти так же, как при Сергее Васильевиче. Рояль звучит феноменально, это особенный инструмент и по художественным, и по историческим параметрам.

Кабинет Рахманинова в имении Сенар. 1939 год
Кабинет Рахманинова в имении Сенар. 1939 год

Вас называют среди лучших в мире исполнителей музыки Рахманинова. Судьба композитора пришлась на слом эпох, треть жизни – в эмиграции, произведения насыщены сложной символикой. Почему это близко вам?

– Я полюбил его музыку и мир еще в 18 лет, когда готовился к конкурсу в Москве. Думаю, между музыкантом и композитором возможен резонанс. Мне, например, совершенно ясно, как я должен играть Рахманинова, хотя и не могу сказать словами. Как преподаватель фортепиано могу рационально объяснить, что нужно делать с музыкой разных композиторов, кроме Рахманинова, потому что у него много алогичного. Если слушать и сверять игру самого Рахманинова с партитурами, можно заметить логические ошибки в его исполнении: ударение не туда, замедление не там, пишет одно, чувствует и играет иначе.

Я ощущаю силу и смысл музыкального образа, а почему – объяснить не могу. Наверное, это должно быть в крови у музыканта. Рахманинов для меня самый загадочный композитор, потому что весь из противоречий. Визуально вроде бы понятно. А когда играешь так, как это бы написал другой аналогичный романтик, получается приторно – нет, не то. А если "неправильно" – божественная музыка, которую мы слышим от самого Рахманинова и лучших исполнителей. У него есть какая-то тайна, некий парадокс, я пробовал его анализировать, но понял, что боюсь навредить тому, что во мне. Наверное, я все его произведения знаю. И вот открываю то, что давно не играл, и сразу знаю, что мне нужно делать. С другими композиторами иначе.

Рахманинов приглашает к сотворчеству музыканта?

Я очень люблю творческую свободу

– Я за это тоже очень люблю Баха. Чтобы достичь художественной выразительности, его тоже можно играть в разных отклонениях от темпа и метра, разной агогике. Исполнитель делится с автором своим мастерством и идеей, и получается музыка. Другие композиторы нередко задают строгий паттерн, например, Шопен почти не позволяет гибкости, чуть в сторону – и звучит нарочито, неестественно. А у Баха и Рахманинова имеешь свободу, можно очень много сделать, и это будет интересно, глубоко и согласно замыслу. Я очень люблю творческую свободу.

Ваши достижения отмечены званием "Народный артист Украины", другими украинскими наградами, а также Орденом Звезды Италии и наградой Вильгельма Телля от Швейцарии. А какую награду цените больше других?

– Мне все дороги. Дорожу швейцарской наградой, мне ее вручили за укрепление дружбы между Украиной и Швейцарией. Награда Италии стала приятным сюрпризом. Я был в Ла Скала, наверное, первым украинцем – руководителем большого музыкального проекта. От Одессы имею пять дорогих сердцу наград. Я родился и вырос в этом городе. Знаете, у нас каждый чувствует себя прежде одесситом, а потом уже жителем Украины.

Всемирный совет одесситов, который создал Михаил Жванецкий, еще существует?

– Да. Я там состою в президентском совете. Жванецкий был мощным триггером понятия "одесская культура", и это сработало отлично. При жизни Михал Михалыча это был самый элитный одесский клуб, там концентрировалась квинтэссенция одесской культуры. Юмор, классическая музыка, художники, писатели, театралы. Клуб продолжает деятельность, это интереснейший феномен, который создают сами люди без оглядки на государство.

Что бы вы пожелали гостям фестиваля Odessa Classics?

– Приглашаю всех на наши концерты. Когда зрители приходят, это поддержка и фестивалю, и Украине.

Находка неизвестного текста незаурядного автора – всегда событие, пускай даже речь идет о писателе не самом популярном, основательно забытом.

Русский парижанин Виктор Николаевич Емельянов (1899–1963) находится в ряду так называемых авторов одной книги – короткого романа "Свидание Джима" (фрагмент был опубликован в 1936 году в альманахе "Круг"; полное отдельное издание в 1939 году). В книге рассказывались истории любви ирландского сеттера Джима и его хозяина – литератора.

Рецензировавший роман Георгий Адамович писал: "За последние десять лет мне по роду моей деятельности пришлось прочесть очень много рукописей, присланных неизвестными авторами: вспоминаю за все эти десять лет лишь один случай такого же радостного "шока", как от книги Емельянова, – впечатление от "Повести с кокаином" Агеева, пролежавшей у меня чуть ли не полгода как предполагаемый хлам и потом проглоченной в час или в два. Вещи ни в чем не схожие, кроме сразу возникающей над ними уверенности, что это действительно настоящее, что ошибки быть не может".

Биографические сведения о Емельянове скудны, архива нет. В конечном счете почти вся история жизни сводится к строкам его письма 1953 года, приведенным в предисловии к посмертному переизданию "Свидания Джима" (1964), осуществленному вдовой писателя – поэтессой Ольгой Можайской (1896–1973), племянницей Н. Бердяева. Родился Виктор Емельянов в Екатеринбурге, учился на медицинском факультете Таврического университета (Симферополь), служил радистом на Черноморском флоте. Покинул Россию в 1920 году, сначала оказался в Болгарии. "Я во Франции с 1923 г. С первых дней – на заводах полуквалифицированным рабочим. 1923–1934 – на автомобильном, с 1937 – на химическом (типографские чернила), а с 1934 по 1937 – безработица – невольный и невеселый отдых, позволивший мне заняться, как следует. Тогда мне было 35, и только 11 лет заводов за спиной. Теперь мне 54, и 30 лет работы. Машина износилась, работает почти бесперебойно, – но только работает. 10 часов в день – не бюро, где нет ни грязи, ни тяжестей, где работают сидя. На занятие другим сил больше нет". Судя по всему, завершить и основательно отделать "Свидание Джима" ему позволила именно вынужденная безработица. В 1950-е годы Емельянов работал над повестью "Рейс", героями которой должны были стать русские моряки в Стамбуле 1926 года. От нее сохранился лишь фрагмент "Ночь на Босфоре", напечатанный в "Гранях" (1959, N41), более ничего.

Виктор Емельянов
Виктор Емельянов

Емельянов изредка упоминается в переписке, дневниках и мемуарах Ивана и Веры Буниных, Зинаиды Гиппиус, Василия Яновского. Они аттестуют парижского пролетарского писателя (более пролетария, чем советские "пролетарские писатели") как молчаливого, скромного, печального участника заседаний в "Круге", салоне Мережковских, в "Селекте". После войны Емельянов с Можайской бывали у Ремизова, в Обезьяньей палате Емельянов имел чин "Деспота Игемона". Жили очень скромно, в комнате для прислуги. Последние десять лет жизни Емельянов медленно и мучительно угасал от рака.

И вот архивная находка – обнаружился рассказ Емельянова "Возможное", датированный 1927 годом. Он сохранился в материалах парижского "Звена" (1923–1928), основанного М. М. Винавером и П. Н. Милюковым как литературное приложение газеты "Последние новости". Со "Звеном" сотрудничали практически все лучшие силы литераторов-эмигрантов: Г. Адамович, Н. Бахтин, П. Бицилли, В. Вейдле, С. Волконский, З. Гиппиус, А. Левинсон, Г. Лозинский, К. Мочульский, П. Муратов, Д. Святополк-Мирский, Б. Шлецер и другие. "Звено" проводило литературные конкурсы рассказов и стихотворений для дилетантов и начинающих авторов. Например, подведение итогов поэтического конкурса 1926 года стало поводом для продолжавшейся много лет принципиальной полемики между двумя главными, пожалуй, критиками в русской эмиграции – Г. Адамовичем и В. Ходасевичем. Среди конкурсных материалов, не отмеченных жюри, оказалось, к примеру, стихотворение Анны Присмановой:

Утро греет сеть снастей,
угощая птиц-гостей
солнечным орехом.
Девушка, кольцо надень.
Золотой апрельский день
в синий порт приехал.

На кустах смолится клей.
Пароходы веселей
закурили трубки.
В бухте тихо и тепло.
Горячей горит стекло
пароходной рубки.

Солнце в глубину кают
заронило желтый жгут.
Кто его поднимет?
Пусть его поднимет тот,
кто невесте назовет
дорогое имя!

Волны плещут и поют.
Я на палубе стою
в переплете светлом.
Не поймает мой матрос
птицу – прядь моих волос,
окрыленных ветром.

Виктор Емельянов участвовал в конкурсе рассказов в феврале 1927 года. Из более чем 90 рассказов жюри в составе Михаила Кантора (после смерти Винавера ставшего главным редактором), Георгия Адамовича, Николая Бахтина (брата крупного философа и литературоведа), Григория Лозинского (брата знаменитого переводчика) и Константина Мочульского выбрало для публикации в "Звене" шестнадцать: "У моря" (С. Н. Сирин), "Сила – внутри нас" (Э. Липпинг), "Гусь", "Шпион", "Самоубийство Феликса Остергазе", "Молния в ночи" ( Герц Иоффе), "Куриная слепота", "На станции", "О том, как подковывает любовь", "Образа за борт", "Сломанные пальцы", "Месть аиста" (В. В. Вячеславский), "Ируша" (В. Зайцева), "Письмо", "Таежное", "Любовь Сеньки Пупсика".

Литературно-политический журнал "Звено"
Литературно-политический журнал "Звено"

Автором последнего в списке рассказа был замечательный художник Юрий Анненков, писавший под псевдонимом Борис Темирязев. Из редакционной переписки с ним можно узнать размер премий за отмеченные на конкурсе и опубликованные рассказы – 1000 франков. Рассказ Емельянова остался почти незамеченным членами жюри, лишь Бахтин и Кантор поставили ему сочувственные вопросительные знаки в сводной табличке; Адамович, десять лет спустя восхитившийся "Свиданием Джима", не отреагировал никак. Адрес Емельянова – промышленная окраина Парижа, где в числе прочего был завод "Ситроен", на котором работал будущий писатель. Тема рассказа "Возможное" укладывается в строки письма 1971 года Ольги Можайской к Игорю Чиннову: "Он (Емельянов) говорил, что единственное утешение – это любовь".

ВОЗМОЖНОЕ

Виктор Емельянов. 23, Brd Bineau, Levallois Perret (Seine)

Пометы редакции: “67”, “Не принято".

К конкурсу “Звена".

“Ты горишь над высокой горою,
Недоступна в своем терему".

В жизнь Оградского утро двадцать седьмого сентября постучалось беспорядочным боем холодных капель.

В раннем осеннем увяданьи все было покрыто мглой: день, город, его, Оградского, жизнь.

И снова, не в первый уже раз, подошло и сдавило отчаянье бесцельности, бесприютности, пустоты.

В том, что можно жить как-то иначе, не замечая ни своей, ни окружающей серости, Оградский не сомневался, но как, чем оживить, согреть, за что уцепиться, чтобы жизнь прошла хотя бы только легко и просто, он не знал.

Солнце в сентябре часто прячется за облаками, и те, у кого недалеко совсем, через квартал, в доме со смешными колонками у входа, живет второе солнце, ходят быстрее.

Часто думалось Оградскому об этом втором солнце, и торопиться ему было некуда.

В те же часы утра и вечера проходил он по той же улице и, если бы всем можно было знать все друг о друге, глянули бы, может быть, на него удивленно, может быть – насмешливо, а, может быть, и не заметили бы среди других таких же.

В этот день, двадцать седьмого сентября, пришло письмо из далекого, маленького города.

И когда строчки выплыли, хлынули на него с белых графленых страничек, когда из-под знакомых букв что-то доверчивое и нежное – через столько лет, за столько казавшегося порой вымышленным, наигранным – обняло его, беспомощно расплакалось на плече, в тусклую кончающуюся ничем молодость, в сентябрьский бессолнечный день ворвался рой оправданных, так недавно бессмысленных, надежд.

Ну, как же быть, Вася, как жить, чем? Если ни любовь мужа, ни ребенок, ни успех, если все это без чего-то, вы понимаете – без…

То, что это письмо писала ему женщина, отнятая временем, чужою любовью, его вынужденным бессильем – все это ушло, растворилось в остром пьянящем сознаньи своей какой-то особенной нужности, общей связанности, доверья пусть невозможной, пусть отнятой, но ему одному как-то принадлежащей, до бесконечности близкой и любимой.

Бывшая Лена писала ему, что Лены больше нет, есть жена инженера Стрельцова, Елена Николаевна, что прошлое не вернется, оно – глупость, ребячество, когда люди толкутся около своих двадцати лет, “теперь, отдавши дань необходимой романтике, мы оба – спокойнее, трезвее, ученее жизнью".

А потом, так просто, по-человечески, строчки вздохнули без притворно-вежливого сожаленья, словно сняли маску, тяжелый неудобный наряд. “…Нет! Не Василий Павлович, Вася! Милый, родной, глупый мой мальчик! Когда получите это письмо, будете его читать, знаю, не рассмеетесь, только не нужно, чтобы и у вас так же дергались губы, как сейчас у меня.

Что же писать? Как писать? Как рассказать вам в письме, что все хорошо, благополучно, муж у меня добрый, умница, красивый, меня любит, мальчик – мой, я это всем существом моим чувствую. Понятно ли я сказала? Представляете Вы себе, как матери дается знать близость или неблизость своего ребенка. Сама я здоровая, живу во всем безбедно, и вот все-таки, все-таки…

Ну, как же быть, Вася, как жить, чем? Если ни любовь мужа, ни ребенок, ни успех, если все это без чего-то, вы понимаете – без…

Как трудно, как нельзя это рассказать словами.

Право, я теряюсь. Давайте, постараемся понять вдвоем.

Подумайте так: с одной стороны я, вся сегодняшняя, а с другой это письмо. И даже не оно главное, а этот промежуток, сила заставляющая меня писать.

Нет! Не то, не так, не могу объяснить.

Вася, помните, вы когда-то говорили, что большое настоящее прощенье виноватого – таинство?

Так вот: если не одно прощенье (ведь это только возможная часть жизни), а вся жизнь целиком – не-таинство, то как же жить?

Как, к чему нести свой крест, если после Голгофы ничего нет?

Нехорошо я сказала, громко, не любите вы так.

Но как же иначе? Жить так, просто?

А если не спится? И начинающийся во тьме новый день во тьме же и кончается, и день идущий – знаю какой – не он мне нужен, не такой.

Вася! Вы понимаете ужас, когда у человека в сердце пусто, а все данные за то, что оно полно. Ведь если данные за пустоту, то это пол ужаса, а если все можешь и должно заполнить сердце и не заполняешь, тогда это сердце, значит, пустое, или еще что-то нужно, еще чего-то не хватает.

Ах, как я путаю и себя и вас.

Вы, Вася, как живете? Меня все еще любите? И этим свята ваша жизнь? Святость жизни в любви? Не так ли?

Знаете, Вася, мы с вами оба заражены чем-то и не вылечиться нам никогда.

Но и погибать нам нельзя, теперь-то в особенности, коль за столько верст мы услышали друг друга…”

В воздухе, за окном серый был свет.

Лето в том году кончилось рано, рано начались ненастья.

И, когда сквозь облака прорывалось ненадолго солнце, было оно жалким, далеким, милым и недосягаемым.

Елена Николаевна писала ему дальше, что встречи не нужно, нельзя добиваться.

“…муж говорит, что я немножко истеричка, и письмо мое вы не считайте вашим жизненным документом.

Так все и останется.

Я написала для того, чтобы вы знали, были уверены в том, что сблизившее нас когда-то не изменилось и теперь.

Так больнее?

Кажется, ваши, принесенные мне откуда-то слова: ‘русская любовь – мучить и мучиться" иногда верны.

Не пишите мне. Елена."

Все могло быть иначе.

Но, если в том году солнцу нужно было раньше уйти, меньше дать земле теплых, ласкающих лучей, ни Елена Николаевна, ни Оградский, туч разогнать тех не могли, и солнце еще выше, и кто же сумеет его потушить, от него спрятаться?

И, когда после этого письма, в ожиданьи последней, окончательной развязки, шли дни с безразличием к окружающему, в строгой напряженной внимательности к нарастающей волне необъяснимого, сумбурное полусумасшедшее чувство заклятости жгло жизнь Оградского быстрым, ранящим огнем.

Все, что полмесяца назад все-таки как-то занимало, останавливало своей примитивностью, на чем казалось возможным что-то построить, как-то прожить, сменилось мучительными, лихорадочными приступами переполняющего всю жизнь счастья и черным, бездонным провалом ясного, отчетливого “нет".

Не для того, чтобы жить, двигаться, отвечать на вопросы, с кем-то для чего-то встречаться, говорить об очень важных – очень незначительных вещах, Оградский, как будто бы так же, как и раньше, в те же часы, во всей той же обстановке проводил свои дни.

Не для этого, не для нашего земного, спокойного и неспокойного существованья, назначен был ему остаток его жизни.

Знать, что самое милое, близкое, нужное, в самом деле, так невыразимо просто отнято, запрещено, быть всегда в плену, полупьяном состояньи огромной радости, глубокого удовлетворенья, слышать далекий пульс тот же, что и у себя, – ни раздробленный череп, ни что-либо подобное, никакой другой уход из жизни, что-то совсем другое, для чего-то необычного нужно было жить.

Так он писал тогда в своем дневнике:

“…не придешь, не будешь, нельзя вернуться…

Но разве нельзя жить и любить не так, как все?..

Словно в жмурках, детской невинной игре, нам обоим завязали глаза, закружили

Если Лене и мне сказано: ‘только один для другого вы и созданы, и живете, и до смерти одного из вас вам не уйти друг от друга…’

Словно в жмурках, детской невинной игре, нам обоим завязали глаза, закружили, а потом вся игра пошла так, что мы с каждой минутой становились все дальше и дальше, и уже совсем в другом месте, не там, где началась игра, сняли с глаз повязку, – игры больше никакой не было, осталось детское виденье и недетская нерешенная задача.

И письмо это – прорыв, попытка, рука протянувшаяся и отдернутая, испугавшаяся самой себя.

Но, ведь, была же, рвалась ко мне, и только для этого нужно жить. Нужно следить за каждым изгибом, движеньем и в этом растрачивать никому другому неотдающуюся заботливость.

И это совсем не безумие, это очень простая штука, и разве мало на земле себя в себе изживающего.

Лена не моя.

Но если нельзя, не дано, если письмо никогда не перестанет быть намеком возможного, нельзя разве замолчать, сжаться и услышать в себе, что где-то, как-то мы только с ней, и нужны и близки, как никто.

А если это и безумие, не лучше ли оно, чем безумный современный плевок на все прошлое и математически-размеренное приятие жизни?

Путанные мы с ней, одним заражены, – верно она сказала.

Не уйти нам, не разойтись, и она и я знаем.

Там, где все правды сходятся, две точки в одну сливаются, два маяка в один, – там вместе.

‘Любить мучить и мучиться" – все помнит и…

‘все так и останется’".

Так и шли дни Оградского в явственных громких нашептываньях, в диком стремительном танце необузданной фантазии, взлетах на вершину великого блаженства, в больных все разрушающих паденьях, в слепящем блеске полудня, во мраке беззвездной полуночи.

Загрузить еще

Партнеры: the True Story

XS
SM
MD
LG