Я не знаю, что до сих пор меня держит в этом городе. Перебираю все возможные причины снова и снова, но каждый раз, понимаю, что это только отговорки, которые я сам себе придумаю ради приличий. 

На самом деле - меня ничего не держит здесь. 

Только, может, запах сиреневого сквера, поздней весной…

Или вид с крыши высотки у парка, что каждый день меняет свои краски… Будь я художником, я бы нарисовал серию картин «365 с высоты 21 этажа».

Или кажущаяся бесконечность тротуара, когда идешь поздней ночью без цели, просто, чтобы идти… Цеплять пыль на кроссовки, заглядывать прохожим в души, пытаясь найти схожую со своей… 

Но разве всего этого я не смогу найти в каком-то другом городе? 

Конечно, смогу…

Смогу найти такого же пса, который увязался за мной из-за того, что я кинул ему половину хот-дога. С потрепанной рыжей шерстью, разодранным ухом и косым шрамом на носу он бежал позади меня еще с Кимской улицы. Единожды пытался его отогнать, но на ругательства и топот ногами под выкрик «пшел!» псина отвечала только тоскливым взглядом и жалостливым поскуливанием. Больше не оборачивался. Иногда боковым взором угадывая ее рыжую спину, варьирующую между ног спешащих и уставших под вечер горожан. 

Сколько таких же бездомных собак бродит по улицам городов в поисках подачки? Миллионы…

Смогу так же, как и сейчас, идти, курить свои любимые сигареты и питаться образами людей, стенами домов, пылью под ногами, клубком ароматов ночи и черным небом, которое навсегда будет моим вечным и верным спутником… 

Многих людей я встретил благодаря этому городу, но почти всех навечно растерял, без надежд на примирение и возвращение былой дружбы. 

Даже эта дорога от Кимской до железнодорожного вокзала принесла мне несколько интересных знакомств…    

Вот… когда-то прям у этого кривого ствола березы, рядом с ночным баром «Виски» я натолкнулся на Полину. Хрупкую, очень худую девушку, которая в свои 24 года имела фигуру подростка. 

Это вышло случайно, я, как всегда, забылся, смотря перед собой своим привычным невидящим взглядом. В тот вечер я возвращался с новой работы в видеосалоне, и размышлял над тем, а стоит ли продолжать эту нудное и копеечное занятие. Специальность «философ», к сожалению, на сегодняшний день не только не востребована, а вообще отсутствует на бирже труда. Но к этому времени я уже столько раз менял места работы и профессии, что отсутствие вакантных мест по своей специальности в этом городе для меня уже не могло стать трагедией. Но когда-то в первые годы после получения диплома – это очень расстраивало. «Хотя для временной работы вполне сгодится»- уговаривал я себя каждый раз, когда уже не оставалось не единого положительного довода в пользу работы «продавца - консультанта дисков». 

Под ногами чавкал недавно политый дождем асфальт. Сдобренный озоном воздух благотворно влиял на работу мысли, и я полностью отдался умственной деятельности,- все-таки четыре года на факультете философии не прошли даром. 

На улицах было многолюдно, все, как и я, спешили, возвращаясь с работы в свои дома. Только с одним лишь исключением – меня никто не ждал, и мне не к кому было торопиться.

Я несколько выше среднестатистического человека – 192 см, возможно, этот факт как-то оправдывает, то, что я не увидел ее, и почти сбил с ног эту крошку. После толчка в грудь я услышал вскрик и машинально протянул руки, и успел схватить ее до того, как она упала бы на асфальт. Я сжал сильнее, чем требовалось, и она снова вскрикнула, что было мочи отталкиваясь от меня своими маленькими кулачками. Очнулся и отпустил ее. Она отшатнулась на пару шагов, задела локтем бабушку в плаще и, будто бы не услышав бурчание последней, не извинилась. 

С начала я подумал, что это - подросток. Маленькая, тоненькая девушка в широком свитере и облегающих ноги джинсах. Она походила на птичку, которая поправляла перышки, удачно выскользнув из лап кота.    «Птичка» осуждающе смотрела на меня своими огромными серыми глазами и отряхивала свитер от белесого пепла с моей сигареты. Маленький носик наморщился, крохотные губки поджались, когда она заметила дырку на свитере. Она посмотрела на меня, потом на потухший огарок сигареты в моей руке.  Спохватившись, принялся извиняться:

- Прости,- неловко пробормотал .- Я не хотел… то есть я не заметил…

-Да лааадно… ,- протянула она и махнула рукой,- его уже давно пора сжечь. 

Меня разразил хохот. Мимо шли люди, оглядывались на меня, а я ничего не мог с собой поделать. Она произнесла это таким серьезным голосом, и с какой-то ненавистью глянув на свой свитер, что это не могло не вызвать по крайней мере улыбку…  Отсмеявшись, я  увидел укор в ее взгляде.  

- Еще раз извини, я, правда, случайно,- зачем-то еще раз извинился я, оправдываясь теперь скорее не за испорченный свитер, а за свой смех.

Она скривила губы и еще раз как бы с отвращением дотронулась до своего живота, где чернела дыра с обуглившимся шерстяным краем. И тут я вдруг осознал, что она не собирается уходить. Я извинился – и казус весь должен был исчерпаться, но она не двигалась, поэтому я не решался сделать шаг от нее, снова пойти своей дорогой.  

- Мне жаль,- начал я снова.- Может, пойдем я куплю тебе новый или отдам деньги на починку этого…

На это она хмыкнула и стянула с себя испорченную одежду, оставшись в одной майке, и подошла, переходя поперек тротуар и тем самым останавливая прохожих, и всучила мне со словами: 

- Если тебе так его жаль, то бери, дарю.

Было начало осени. Оставшееся за лето тепло выдувал сырой пронизывающий ветер, и ее выходка показалась мне геройством. Помню, я тогда опять засмеялся, и, сняв коженку, накинул на ее голые плечи… Целую ночь мы потом бродили по городу. Говорила больше она, и я с удовольствием слушал, и о больной матери, которая «свихнулась» на кошках и живет только ими, о ее друге, что пытается ее выдать замуж за своего брата, о звездах, указывающих дорогу сбившимся путникам… Меня удивило то, что она совсем не смеялась и очень редко улыбалась. Как не пытался я быть смешным до глупости, мне удалось вызвать на ее милом лице только несколько улыбок.

Я заглядывал в ее серые глаза и угадывал в них тревогу, точно ее уверенность, строгая правильная речь, даже учительский тон были всего лишь защитой, а за ней, за этой твердой стеной взрослости пряталась маленькая птичка, которая еще только училась летать.

- Я совсем не похожа на птичку,- сказала она однажды, в который раз обижаясь, что я ее так называю.

Тогда я уже жил у нее. Почему – у нее, в квартире, где помимо ее матери жили еще восемь кошек, а не у меня – в холостяцкой потрепанной берлоге, где даже нет телевизора и микроволновки? Полина не хотела оставлять свою мать «на съеденье кошкам». Как бы это смешно не звучало, но даже я иногда побаивался этих пушистых прожорливых и постоянно-голодных «мурок» как их называла мама Полины - Вера Дмитриевна. Последняя была очень несчастная женщина, в тридцати пятилетнем возрасте она похоронила мужа и вскоре слегла, тогда она почти не ходила, ее ноги атрофировались. Полина говорила, что ее болезнь больше психологического характера, чем физического.

- Без отца она не может жить и даже заставить себя не хочет…  

Мне было жаль их – Веру Дмитриевну и особенно Полину, убивающую себя на двух работах и учебной практике, чтобы иметь достаточно денег на покупку всех нужных лекарств для своей матери. Вера Дмитриевна почему-то сразу полюбила меня, при первом знакомстве только завидев нас у двери в свою комнату, пропахшую мазями и лекарствами, она проговорила, широко улыбаясь.

- Ну прямо богатырь, Полюшка. Ты говорила, что высокий, но ты рядом с ним, прямо крохотулька. 

Мы часто разговаривали с этой женщиной, когда Полина еще не возвратилась с практики, а я уже вернулся с работы. Я садился рядом у ее кровати, и она всякий раз просила меня рассказать о том, как я провел день на работе. Мне было больно смотреть на ее лицо, и я то и дело отводил взгляд, ссылаясь на заинтересовавшую передачу по тв. 

Когда-то она была очень красивой женщиной, я видел ее на свадебных фотографиях в двадцатипятилетнем возрасте. Пышногрудая, с тонкой талией, за которую держалась жилистая рука мужа-Ивана Палыча, она с любовью смотрела на него и улыбалась полными красивыми губами. Они выглядели такими разными на той фотографии и такими счастливыми, что не казалось удивительным то, что муж ее скоропостижно умер от разрыва сердца. Он не перенес того груза счастья, что перепало на его долю, и его сердце просто не выдержало. Полина не обладала и половиной красоты своей матери, но привлекло меня к ней совсем не красота. Но это уже совсем другой разговор. Время и тяжелое потрясение, вызвавшее многие болезни, не пощадили красоту Веры Дмитриевны. Почему-то контраст увядания и старения больше всего заметен у очень красивых в прошлом лиц, они точно розы в пору цветения прекрасны, а когда увядают поражают своим уродством. Вот и ее лицо ссохлось и сморщилось, губы потеряли здоровую краску и приобрели болезненно-синий оттенок, голубые глаза превратились в мутно-серые. Левое веко больше правого падало на глаз, из-за этого все время казалось, что она, прищурившись, куда-то целится.

- Ты любишь Полину? – спросила она в один из холодных зимних дней, когда у них в квартире почти не топили, и мы и кошки спасались только обогревателями, расставленными по всем комнатам. 

Я не ответил сразу, и чувствительные сердце матери поняло все верно.

- Я знала, что не любишь…

- Вера Дмитриевна…,-хотел объясниться я, но она перебила.

- Ты хороший парень, что решил помочь ей,- она тяжело вздохнула.- Ее сердце надо кому-то было отогреть. Из-за меня она такая стала.

- Вы не правы, Вера Дмитриевна…

- Права…,- она еще раз вздохнула,- Знаешь, когда не было тебя, она совсем не улыбалась, а сейчас даже смеется иногда. Спасибо тебе…

- Вам не за что благодарить меня .

Но она, как будто не слыша, что я сказал и, продолжая думать о своем, проговорила:

- Когда - нибудь и ты найдешь того, кто отогреет твое сердце. Главное узнать этого человека. 

Как-то раз, когда Полина оставила присматривать меня за своей матерью, а сама пошла в аптеку, Вера Дмитриевна  попросила у меня сигарету. 

- Только одну,- упрашивала она, жалостливым взглядом смотря на меня,- и ты тут же проветришь все, чтобы следов не осталось, и чтоб Поля не учуяла…

Я пошел у ней на поводу. Мы курили вдвоем, и она рассказывала мне историю, как в молодости она воровала сигареты у отца военного и курила с подружками.

- А Ванька,- говорила она, завершая рассказ, медленно выпуская струйку дыма изо рта,- мне запретил курить. Прямо ультиматум поставил: «Бросай курить или больше не приду к тебе никогда!». Прямо так и сказал,- вдруг как-то подобралась, словно напитавшись жизненными соками воспоминаний, и воскликнула,- Прямо так и сказал, представляешь, какие были времена? Вот ты бы своей будущей супруге запретил курить? Поле запретил?

- Не запретил,- ответил я, улыбнувшись.- Не смог бы. Это Поля мне запрещает курить, а я втихомолку от нее…

Мы засмеялись. В тот момент мы были похожи на шкодивших школьников или подростков, совершающих что-то запретное и очень наказуемое. Но наказание обошло нас в тот раз стороной. Я быстро проветрил комнату, да и запах лечебных мазей на прикроватной тумбочке Веры Дмитриевны был настолько сильным, что Поля ничего не заметила. И так между мной и Веры Дмитриевной появился секрет от Поли - каждый раз, когда появлялся удобный случай, мы с Верой Дмитриевной совершали преступление в глазах Полины – раскуривали четыре сигареты на двоих. Полина не замечала, она так уставала на работе, что даже ласку от меня принимала с гримасой боли на лице, но с благодарностью …

Все закончилось ранней весной. Я возвращался с работы около восьми вечера, уже подходя  дому, пятиэтажному зданию из красного кирпича, где и жила Полина с матерью, увидел шумную толпу людей возле подъезда. Многие из них смотрели на вверх, что-то высматривая, чему-то поражаясь, и что-то проговаривая с сочувствующим выражением на лице… 

Над их головами, два окна на третьем этаже, тех самых окна  гостиной и спальни Веры Дмитриевны были обуглены и распахнуты настежь, даже на кирпиче возле рам оставил черный след безжалостный огонь. Несколько мгновений я неподвижно стоял и смотрел на эти окна, впав в оцепенение от этой ужасающей картины. Внутри сгоревших комнат, словно все было залито черной краской, но я еще пытался там, среди этих сожженных в пепел предметов  обычного домашнего быта , разглядеть кого-то живого.  

- Конечно, не сумели спасти…,- вдруг до меня донося голос очень пожилой дамы, держащей в трясущихся руках маленькую собачку, которая будто спорила с кем-то.- Когда пожарные приехали, она уже задохнулась угарным газом. Она не ходила совсем, все равно не смогла выйти, бедняжка… А вот и дочь появилась.

Я оглянулся, в нескольких метрах от меня стояла Поля. По ее лицу текли слезы. Потом я узнал, что ей позвонили на практику и сказали о произошедшем. Она бросилась ко мне, вцепилась руками и рыдала так отчаянно и горько, что на нее стали оборачиваться, вскоре кружок бабулек обступил нас со всех сторон. Некоторые ободряли ее словом, другие даже пытались погладить по плечу. Но Полина никак не реагировала на их искреннее сочувствие. Она только постоянно твердила:

- Закрой меня! Закрой меня от них!

Я делал, как она говорила. Ту ночь мы впервые провели у меня, в ее квартире осталось целым только кухня и ванная комната. Мы не спали. У Поли был жар, и она бредила. Она, то укладывалась в кровать, то через пятнадцать минут подымалась, принималась одеваться, чтобы идти в больницу «к маме». Я вставал и как неразумного ребенка снова раздевал и укладывал рядом с собой в кровать. Полина уснула к утру, а я совсем не спал. 

Смотря на спящее лицо «птички»  теперь у меня появлялась одна и та же мысль «я виноват». Возгорание, как было написано в пожарном протоколе, произошло из-за непогашенной сигареты… 

Я не хотел, чтобы в тот день подымалось солнце, я хотел, чтобы ночь длилась до тех пор, пока я не соберусь с силами, чтобы рассказать об «нашем» секрете с Верой Дмитриевной. Но утро настало, подымая весь город с постели, а  я стоял у окна и с чувством ненависти к себе понимал, что «не смогу рассказать». 

После похорон Поля прожила со мной месяц, а потом я ушел. За это время она успела отойти от утраты и даже, по-моему, иногда вздыхала с облегчением. Она продала «ту» квартиру, ушла со второй работы, стала веселой, все чаще и чаще пропадала ночами. Однажды, она пришла под утро, разбудила меня и развеселым пьяным голосом и призналась:

- Я уже не люблю тебя.

Почему-то от этих слов точно чугунные кандалы слетели с моих ног и рук.

Когда она заснула, я вспомнил первую встречу и ее серьезный голос, произносящий «его давно пора сжечь». Она изменилась. Раньше она была вся в этом - в серьезности, в нелогичном поведении, она придавала иногда такое глубинное значение простым вещам, что начинало казаться, что даже когда она садилась завтракать или расчесывала каштановые волосы перед зеркалом в этом тоже был какой-то сакральный смысл, ведомый только ей одной.  

Во мне она тоже видела глубину, но ошиблась… После, в последнем нашем разговоре она признала это. «В тебе не глубина, а просто черная дыра, которая засасывает все, что бы к ней не приблизилось». 

И наверно моя тайна с Верой Дмитриевной умрет вместе со мной. 

Эх… 

 

Уже Чкаловская улица. Как бы я не старался идти помедленнее, но последняя точка моей сегодняшней прогулки - «вокзал» неумолимо приближалась. Тьма становилась все гуще и гуще, белым свет длинных фонарей сменился на более теплый – оранжевый. Запахом влажной травы потянула из чернеющего вдали городского парка. Пес шел свободно и теперь уже без опаски немного позади меня, скребя лапами шершавый асфальт.  Улицы поредели, выражение лиц пешеходов сменились с уставших на расслабленно - задорных и задумчивых.