Ptisa_Lucy все записи автора Автор Старенький_Ху,
…
Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая,
вошла в еловый трюм зеленая вода,
меня от пятен вин и рвоты очищая
и унося мой руль и якорь навсегда.

И вольно с этих пор купался я в поэме
кишащих звездами лучисто-млечных вод,
где, очарованный и безучастный, время
от времени ко дну утопленник идет,

где, в пламенные дни, лазурь сквозную влаги
окрашивая вдруг, кружатся в забытьи,-
просторней ваших лир, разымчивее браги,-
туманы рыжие и горькие любви.
…
Артюр Рембо «Пьяный корабль»


Во французской литературе есть термин «прОклятые поэты». Эта группа поэтов второй половины 19 века, которых объединяет характерное трагическое мироощущение, такое «терзание души в разорванном мире», и характерные судьбы – богемный образ жизни, саморазрушение, ранний и плохой конец.

Сам термин понравился и его пытались применять к другим поэтам – не французам. Но русскую культуру это как-то обошло стороной, хотя в ней есть явные аналоги – например Маяковский это типичный «проклятый поэт». Мне показалось интересным под этим углом посмотреть на Цветаеву, взяв для сопоставления самого яркого из французов – Рембо.

В обоих случаях это уникальный талант. Оба рано начали. Но дальше начинаются различия. Во многом это различия между русской и французской культурами.

Рембо бросил писать стихи в 19 лет. В общем правильно – к этому времени он уже все сказал. Цветаева могла сделать то же самое – «Идешь, на меня похожий» и «Моим стихам» стоят «Пьяного корабля». Она писать продолжала – что-то получилось, что-то нет, но вообще это было уже не обязательно. Далее хорошие стихи у нее были, но таких озарений не было.

Есть мнение, что из-за вынужденной скороспелости русской культуры русский во многом как бы актер, играющий свою роль. В этом есть как сильные стороны, так и слабые. Он может стать кем угодно – но у него может не получиться выйти из роли. В 18 веке на русских надели европейский парик – они с нуля создали одну из европейских империй. В 20 веке надели телогрейку – пошли лес валить, столь же непринужденно. В 1941 дали винтовку – победили в самой ожесточенной войне в истории. Но многие с этой винтовкой так до сих пор и ходят – не могут выйти из роли. Так что бросить писать стихи Цветаева не могла.

Интересно, что «проклятый поэт», в отличие от «классического» - это совершенно другой сценарий раскрытия таланта. «Классический поэт» чем старше, тем глубже понимает мир, тем лучше и интереснее становятся его стихи. Пушкин, из современников Цветаевой Гумилев – их поздние стихи выше на голову того, что они писали в молодости. «Проклятый» же наоборот – со временем только портится.

Рембо как будто все время «знал как надо». Вовремя начал писать, вовремя закончил. Он не завел семьи. «Проклятый поэт» опасен – «снаряд, выпущенный в мир». Его близких ждало бы только несчастье. Цветаева семью завела – из пяти человек погибло четверо. «Знать как надо» - признак старой, искушенной культуры.

Образы Рембо романтичны. Корабль, носящийся по волнам в безнадежной борьбе со стихией, успевает замечать удивительные картины чудес мира, «уж я ль не приставал к немыслимой Флориде». Но русская культура крайне реалистична. Романтик в ней – это дурачок. «Какие корабли? Сроду у нас не было поганых кораблей». Только тема смерти. Все сурово, по-настоящему. «Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет».

Мужем Цветаевой был Сергей Эфрон. По сути из-за него они и погибли - так что вряд ли "проклятый поэт" мог выбрать кого-то другого. Но этот выбор вытаскивает на поверхность глубокий пласт истории. Эфрон работал на НКВД, был одним из идеологов "евразийства". А евразийство - вещь интересная. Это идеология, которую СССР в те годы создавал "на экспорт", для эмигрантов. В ней говорилось, что СССР это та же Россия, только азиатская - ведущая преемственность от империи Чингисхана. То, что Россия была европейской страной - это ошибка, которая теперь исправляется. С Европой у России ничего общего нет, она должна противостоять обобщенному Западу в содружестве с азиатскими народами - что и делает СССР. А так в целом все в порядке, возвращайтесь из эмиграции. Домой.

Проблема в том, что эта идеология не имела содержания. Тех, кто в нее поверил и вернулся в СССР, расстреляли или посадили - во главе с Эфроном и остальными вернувшимися "евразийцами". То есть это был просто обман эмигрантов, чтобы их заманить в СССР и там убить. Забавно наблюдать, как в наше время эту идеологию-обманку вытащили из старого чулана 1930х, отмыли от засохшей крови и снова стали использовать - теперь внутри РФ. То ли уже некому придумать что-нибудь посерьезнее, то ли оно и не надо - и так работает хорошо. Так лабиринт биографии Цветаевой выводит и в наше время.

И конечно же оба оказались в своих стихах. Это было неизбежно. Написание книги для писателя – это как набоковско-лужинская игра в шахматы с реальностью. Написанное сбывается в их судьбе – но с каким-то злорадным искажением. Рембо стал своим «кораблем», блуждающим по экзотике французских колоний, по Африке и арабским странам. Он увидел все, что заранее описал. О чем он думал, сидя на берегу и глядя на штиль Индийского океана?
«я, трепетавший так, когда был слышен топот
Мальстромов вдалеке и Бегемотов бег,
паломник в синеве недвижной,- о, Европа,
твой древний парапет запомнил я навек!»
Действительно запомнил. Перед смертью он вернулся в Европу.
«Но, право ж, нету слез. Так безнадежны зори,
так солнце солоно, так тягостна луна.
Любовью горькою меня раздуло море...
Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна!»
Взяла. В 37 лет. «Сам просил».

Цветаева? В 21 год она написала:
«В тяжелой мантии торжественных обрядов,
Неумолимая, меня не встреть.
На площади, под тысячами взглядов,
Позволь мне умереть.»
Биография Цветаевой стала частью ее творчества. Ее читают вместе со стихами. С описанием конца ее жизни. 1941 год, Елабуга, повешение – все повторяется в воображении читателей. «На площади, под тысячами взглядов» - она снова и снова умирает «на бис» в дурной бесконечности.



«Собственная жизнь представляется временами романом какого-то неизвестного автора с главами различной длины – как он его продолжит? Порой ему, кажется, не хватает материала; но, хочется надеяться, роман не станет скучным. Хороший роман должен компоноваться с расчетом на конец. Ты перелистываешь обратно и в начальных главах наталкиваешься на несущественное, на кажущееся абсурдным – и лишь теперь обнаруживаешь гениальные ходы, смысл которых раскрывается через десятилетия.
Как всегда, мы можем согласиться с этим: мы приснились какому-то мастеру. Ускользнуть от него невозможно: даже если бы мы покончили с собой, последнюю точку поставил бы он. Солипсист хотел бы вырвать перо у него из рук, но он пишет под диктовку.» (с)