Ptisa_Lucy все записи автора
Автор Чёрная_Хаски

Сорока лежит на крыше самого высокого в окру́ге здания и размышляет.

Конец света похож на двери — белые, гладкие, в конце длинного больничного коридора. Створки распахиваются, выпуская спешащий по делам персонал и пациентов, а потом вновь сходятся, неминуемо, стремительно, сильно, и кажется, что оглушительного «Хлоп!» не избежать. Кажется, что после уже никогда и ничего не будет. Кажется, что эти челюсти сейчас навсегда сомкнутся, но… двери словно промахиваются мимо друг друга и начинают раскачиваться — туда-сюда, туда-сюда — поскрипывая пружинами, постепенно успокаиваясь и замирая, пока их снова кто-нибудь не толкнет. Скрип-скрип. Скрип-скрип. Скрип. Тишина.

Сорока не любит двери, ей больше нравятся стеклышки.

Стеклышки… они словно кусочки солнца — бывают красивыми или полезными, а самые нужные сидят в узкой длинной трубке — матовой, приятной — оптическом прицеле.

Прицел отчего-то кажется Сороке живым. Иногда с ним даже хочется завести беседу, но окончательно сходить с ума Сорока пока не планировала. У нее есть другая цель — уйти туда, где птицы.

Птицы…

Они исчезли в один день, накануне конца света. Все, даже ленивые голуби, но Сорока осталась в городе — тогда ей казалось, что ничего важнее словосочетаний «спортивный режим» и «место в сборной» быть не может. А вечером на город обрушился первый шквал. Буря. Сокрушительное, огромное нечто из ревущего воздуха, ледовой крошки и песка, мощностью сколько-то там килотонн в каком-то там эквиваленте. Утром на горизонте появился еще один грозовой монстр, буря, уже с юга. Затем еще один, снова с залива, и еще.

«Спортивный режим» и «место в сборной» утонули вместе с Аншутц. Хорошая была винтовка. Настоящая, биатлонная. Проверенная, но Сороке пришлось искать другую, потому что выжившие люди почему-то забыли про «так нельзя» и «это не по-человечески». Двери конца света безостановочно раскачивались — туда-сюда, туда-сюда — поскрипывая пружинами. Скрип-скрип.

«Эй? Что у тебя в сумке? На поясе? Галеты? Отдай!»
Скрип-скрип.
«Иди сюда, тупая сука! Куда пошла?!»
Скрип.
«Отдай! Убью!..»

Даже здесь, на крыше, отстраниться от воспоминаний очень сложно. Никак не получается. Сорока хмурится и негодует — ведь так нельзя! Нельзя просто взять и в один момент поломать привычный порядок вещей. Нельзя в один миг изменить целый мир, это невозможно… было невозможно, пока не пробудился шквал. Один его рычащий выдох и вся человеческая цивилизация превратилась в жуткое злое болото. А люди теперь, как осклизлые хлопья плесени.

Только стеклышки остаются неизменно блестящими, красивыми, словно живыми. И смотреть на мертвую землю лучше через вот такие кусочки солнца. Желтые, розовые, бирюзовые.

Сорока медленно садится и принюхивается. Город-утопленник воняет гнилью, но острая, морозно-ледяная нота приближающегося шквала уже чувствуется.

Пора.

Сорока расчехляет винтовку, секунду любуется блеснувшим зрачком прицела и укладывается на живот, придвигаясь к самому краю.

— Стрельба из положения лежа, — наизусть шепчет Сорока. — Винтовку спортсмен поддерживает одной рукой, тыльная сторона запястья которой не касается снежного покрова или коврика. С оружием соприкасаются только руки, плечо и щека спортсмена(1).

В прицел видно пересечение двух улиц — Ист-Гейт и Мэйпл-Стрит. Книжный магазинчик чернеет дырой вместо витрины. Ила и воды по окна первых этажей. Ржавые остовы машин похожи на притаившихся аллигаторов. И люди… там есть живые люди, целая группа.

Сорока скалится — ненавидит сплоченные людские стаи. Особенно, семьи. Такие, как эта… у книжного. Мужчина, женщина, старик и собака. Раньше было проще, добродушнее и веселей, а сейчас нельзя просто подойти, улыбнуться им и сказать: «Здравствуйте! Меня зовут Леви. Мне двадцать два. Я умею стрелять и бегать на лыжах. Я одна. Можно я пойду с вами?» Что бы Сорока им не сказала, и что бы для них не сделала, она всегда будет чужой. Расходным материалом в случае угрозы или вещью на обмен при особо ожесточенном торге. В борьбе за жизнь.

Да, люди теперь, как осклизлые хлопья плесени. Сорока тоже, но в болоте колупаться брезгует — вместо этого она забирается на возвышенности, по-птичьи трещит, а затем собирает урожай.

Винтовка теплеет под щекой. Приклад вкусно пахнет деревом. Сквозь прицел все человечки как на ладони — суетятся, разгружают плот из связанных меж собой кусков пенопласта. Чуть в стороне к столбу привязана небольшая резиновая лодка. Шквал все ближе. Движения человечков становятся резче, нервознее.

Сорока щурится. Винтовка сухо щелкает затвором. Группу нужно разбить. Убрать скрепляющий их «клей». Жертва выбрана еще вчера. Шквал на подходе…
— А что, если… — шепотом напевает Сорока, поглаживая спусковой крючок. — Бог курил траву-у-у…(2)
Хлоп!

Мужчина падает с плота в грязную воду, поднимая тучу брызг. Двери конца света все-таки схлопываются на чьем-то горле. И снова — скрип-скрип, скрип…

Сорока подскакивает, отработанным движением забрасывает винтовку на спину, хватает чехол, сумку и бежит к вентиляционной трубе. Небо стремительно темнеет. Холодный воздух обнимает со всех сторон. Труба вентиляции начинает гудеть, как тромбон. Она достаточно широкая для Сороки и винтовки, сначала ребристо-вертикальная, потом изогнутая, потом горизонтальная, а потом…

Труба, высотка, воздух наполняются воем и острой ледяной влагой. Сорока успевает доползти до бокового ответвления, протискивается в круглую дыру и выбирается в шахту лифта. Кабина застряла здесь же — перекошенная, с вырванным боком, но все еще крепким дном. Она очень похожа на птичье гнездо. Сорока прячется в темной кабине, сидит и слушает, как громыхает шквал и воют вентиляционные трубы. Сидит и размышляет.

Та семья, у книжного, наверняка будет дезорганизована. Возможно даже полезет в воду искать убитого... и буря закончит начатое Сорокой.

«Резиновую лодку, наверно, унесет, а вот плот из пенопласта и выгруженные узлы с коробками достанутся мне. Можно спуститься с ними вниз по улице, до пересечения с Риц-Авеню и перетащить добычу в тот особняк. Стоки и бочки на крыше наверняка уже наполнились водой. Заодно и помыться не помешает. Только подождать, когда утихнет шквал, и...»

По стенам шахты текут ручьи. Снизу тоже все бурлит. Сорока дремлет, повиснув между смертью и смертью.

* * *
— А что, если… — продолжает шепотом напевать Сорока. — Он водил аккуратный микроавтобус и подписывался на Роллинг Сто-о-оунз…

Ранним утром, в тумане, после бури город выглядит стерильным. В смысле, очищенным от людей. На всю округу — лишь Сорока на зефирном пенопластовом плоту. Впрочем, нужно быть осторожнее, но постоянно чего-то (кого-то) бояться слишком утомительно.

Сорока отталкивается шестом и плывет вниз по Ист-Гейт, словно раздвигая собой тихую молочную пелену, и размышляет:

«Мда-а-а. Всемирный потоп оказался не таким уж и потопом. Скорее, это грязная лавина, селевой поток. Никаких вам спокойных бирюзовых вод, золотого океанского заката и ковчега — одного на всех. Каждой твари по паре? Ну вот еще! Придется нам подыхать в одиночестве, по маковку в грязи. То ли мы все недостаточно твари, то ли наоборот — чересчур».

Уйти туда, где птицы… а куда? Где бы могли поселиться бесчисленные птичьи стаи?

Шквалы чаще приходят с побережья, реже — от озерного края и никогда — с севера, со стороны скалистых гор. Чтобы дойти, нужны припасы, карты, крепкая обувь, лекарства, патроны, продуманный маршрут, хоть немного подкожного жирка и… и решимость. Отвага, сила воли, настрой, чтобы покинуть город, выйти на открытое место, утихомирить дыхалку и добежать до следующего перевалочного пункта. Сорока пока не способна на такой подвиг. Пока нет.

Вода булькает под шестом. Плот утыкается в полузатопленный автобус. До особняка-кладовой уже рукой подать, но откуда-то сбоку отчетливо тянет сигаретным дымом.

Дым, дым, дым. Сорока раздраженно цокает языком — чужак! Некто, совсем близко от ее кладовой.

На пересечении Ист-Гейт и Риц-Авеню Сороке становится не по себе. Дом на углу выглядит непривычно — широкие ставни открыты, правая висит на одном креплении, а наверху, в забитом досками окне, мелькает рыжий огонек.
И этот дым, дым, дым!
Сорока мгновенно приходит в неистовство: «Притащился и дымит!» — резко отталкивается от автобуса шестом, беспокоит сонный туман, пригнувшись, проплывает между ставнями, разглядывая темное нутро дома, морщится при виде лестницы, покрытой плесенью, привязывает плот к перилам и плавно, бесшумно поднимается по ступеням.

Сорока на ходу снимает винтовку с плеча, но не расчехляет ее полностью, лишь снимает намордник и открывает прорезь у затвора, просовывает в нее руку:
«Успокойся. Остынь. Не злись. Нужно оставить себе еще пару секунд форы… на всякий случай».
Сорока прижимается к косяку, крадется и заглядывает в комнату.
Она небольшая, темная, лишь тусклый от пары свечей. Туман просачивается в щель между досками, будто танцует. Вдоль стен ровные ряды разноцветных жестяных банок, пластиковые ящики в углу, бутылки с питьевой, бутылки с колой, сок, стопки книг, матрас на полу и даже яблочный огрызок на маленьком столике.

И сигаретный дым. Тоже просачивается, только в легкие, и танцует.

«...никакого курева! — тренерские вопли некстати всплывают у Сороки в голове. — Спортивный режим! Урою, мать вашу! Заставлю всю пачку сожрать! Заканчивайте мне тут вату катать! Ороговели, что ли?! Еще один прогон!..»

В комнате никого нет. Рыжий огонек — едва-едва пригубленная сигарета медленно тлеет на полу, в маленькой пепельнице. Рядом лежит чудесная золотистая Зиппо. Блестящая и красивая, почти как стеклышко.

«Я облажалась», — отчетливо понимает Сорока и медленно поворачивает голову направо.

Чужак… чужачка — темноглазая девка в кофте с капюшоном — стоит совсем рядом, в двух шагах, уже запахнувшись длинным заостренным прутом. Пат. Сороке нужна секунда, чтобы вскинуть винтовку, а незнакомке — та же секунда, чтобы сделать шаг и ударить. Сорока на голову выше этой щуплой доходяги, крепче, но та резвее. Доходяга, видимо, думает о том же и зло шипит:
— Не с-с-смей дернуться! Я здесь не одна!
Сорока растерянно хмурится — как это? Девка здесь одна, и это совершенно точно. Спрятаться совершенно негде. Чужачка раздувает ноздри, дергает подбородком в сторону окна и заявляет:
— Я не одна! Со мной еще девочки. Иди! Убедись!

Она похожа на тонкую ласточку в этой своей кофте с капюшоном. Ласточка.
Сорока осторожно, бочком, протискивается в комнату, под угрозой удара семенит к окну и беспокойно присматривается: «Девочки? С ней девочки? Я прошляпила целую группу? Семью? Но где? На улице? В соседних домах? Не может быть! Я бы заметила!»

От тумана щели в окне кажутся белыми и пушистыми. Снаружи никого нет. Окна соседних домов расплылись мертвыми пятнами. Никого нет, пусто, но на подоконнике лежит потрепанное фото — три подруги в ярко-красной форме чирлидерш. В центре — томная смуглянка, две рыжие близняшки справа и слева от нее — одинаково морщат конопатые носы. Короткие юбочки, белоснежные улыбки, яркие глаза.

Сорока насмешливо косится на Ласточку. Та, как будто что-то нечаянно вспомнив, опускает свое оружие, тяжело вздыхает и зачем-то пытается оправдаться:
— Да, они уже мертвые. Но… я все равно иногда с ними разговариваю. Это девочки сказали мне, что ты идешь. Предупредили.
Дым и туман вьются вокруг, но Сорока все равно чует острую, морозно-ледяную ноту. Ласточка тоже вздрагивает, испуганно таращась, а потом хватает Сороку за рукав и тараторит:
— Шквал! Уже одиннадцатый на этой неделе! Там, внизу! Ставни перекосило, не могу закрыть! Ты поможешь?!

Сорока усмехается — конечно она не может! Еще бы, с такими смешными тонкими лапками! Бурю лучше переждать здесь, в доме. В принципе, это можно сделать и без Ласточки — пристрелить ее, закрыть ставни, докурить сигарету, и попробовать что-нибудь из Ласточкиных запасов. Из Ласточкиного гнезда. Вновь остаться наедине с самой собой.

Винтовка тихонько шуршит в чехле. Ласточка тоже шуршит — оборачивает потрепанное фото в полиэтиленовый пакет, задирает кофту и, приклеив пакет себе на живот, повторяет:

— Ты поможешь закрыть ставни?

Сорока кивает, идет следом за Ласточкой, брезгливо морщится на заплесневелой лестнице, дергает ставни, наваливается, сопит… и все думает, думает, думает. Размышляет.

Остаться наедине с самой собой, а потом уйти туда, где птицы, но... а сороки вообще мигрируют? Улетают в теплые края? Нет. Как же она тогда сможет улететь? Никак. Не решится. Так и будет трещать на всю округу и воровать блестящие стеклышки. И золотистые Зиппо.

Ставни закрываются с немалыми усилиями, в доме становится совсем тихо и темно. Лестница уже не кажется такой отвратительной. Ласточка делает неловкий жест, приглашая Сороку остаться.

«А вот ласточки мигрируют, — вспоминает Сорока, примостившись в углу у двери. — Только, по-моему, в одиночестве. Точно в одиночестве. Жаль».
Чего именно ей жаль, она и сама не понимает. Ветер разгоняет туман, дом вздрагивает от громового раската. Шквал приходит, но слабенький — цепляет город лишь краем своего шлейфа. Дождь стучит и воет.

Ласточка усаживается на матрас и вновь неторопливо прикуривает, щелкая блестящей красивой Зиппо.
Сорока завистливо сопит, снимает с винтовки прицел и старательно полирует его сухой мягкой тряпочкой.
Ласточка снимает капюшон, вздыхает и говорит:
— У меня раньше тоже были… стеклышки. Похожие, как у тебя там, только в зеркалке. Китовый объектив, короткофокусный… тоже. И макрушник, мой самый люби-и-имый. Самый краси-и-ивый. Жуков фоткать. И еду.

Сорока полирует узкую трубку прицела, молчит, слушает, но думает совсем о другом, кусает губы: «Не сто́ит. Ласточки все равно путешествуют одни. А я ненавижу людские группы. К тому же, она сумасшедшая. Не сто́ит».

Поддерживать разговор необязательно. Ласточка умолкает, съежившись. Ставни закрыты. И двери конца света тоже пока угомонились. Не скрипят и не хлопают. Дождь постепенно успокаивается — снаружи вновь прохладное безветрие. Сорока цепляет прицел обратно на винтовку и встает.

Пора…
…но Ласточка поднимает голову и спрашивает:
— Ты останешься? Это девочки спрашивают, не я.

Сорока хочет ответить: «Я ухожу туда, где птицы...» — уже открывает рот, но Ласточка выжидающе смотрит снизу вверх и наклоняет голову, совсем по-птичьи.

Выход с заплесневелой лестницей совсем близко… и конец света тоже похож на двери. Только Сорока не любит двери. Она любит стеклышки. Как и Ласточка.

— Здрав… то есть, привет! Меня зовут Леви. Мне двадцать два. Я умею стрелять и бегать на лыжах. Я одна. Можно я… ты пойдешь со мной туда, где птицы?..

Примечания:
(1) Отрывок из «Правила стрельбы в биатлоне».
(2) Сорока напевает песню «What if God smoked cannabis», Джоан Осборн.




https://ficbook.net/readfic/10640120/27377227#part_content