Ptisa_Lucy все записи автора Автор Алексей_Груненков,

Глава третья, в которой я сижу в будке и в будку стучит она.

Обосновать такой выбор не сложно. Наверху для меня просто не нашлось места, которое я, согласно своему статусу инвалида, сумел бы занять. Но, тем не менее, я находил во всем этом какое-то горькое утешение, мстительное удовольствие, какую-то горькую усладу, и ни за что не променял бы свою нехитрую должность в столичной подземке, на что-нибудь более престижное и привлекательное, там, наверху…

Работа, впрочем, была простой, но до ужаса однообразной, хотя, чего от нее можно ожидать еще… Я высиживал определенное время, а заодно насиживал геморрой. Подбирал различный мусор внизу, использованные карточки, монетки, которые бросали некоторые не очень сознательные граждане, зачитывал в микрофон правила поведения на эскалаторе, одергивал нарушителей, поторапливал столпившееся на подъёме быдло, кричал на него. Рядом со мной, рекой, плавно протекал никогда не останавливающийся бурный пассажирский поток. Люди окружали меня и справа и слева, периодически вторгались в будку, задавали вопросы. В основном, заезжие провинциалы, спрашивающие дорогу к ГУМу, ЦУМу, к Красной Площади, Мавзолею, Арбату и ко всем прочим достопримечательностям столицы. Ваш покорный слуга, как правило, отмалчивался, небрежно кивая головой в сторону таблички с надписью “Дежурный справок не дает”, и они сразу же исчезали…

Мизантропия достигла своего зенита и придавала мне сил жить дальше. Мимо проезжали люди, а я сидел в своей будке и люто ненавидел их! Я ненавидел их отдаляющиеся спины, приближающиеся лица, но всякий раз мне хотелось оставить свой пост, покинуть будку и, устремившись за ними – не важно куда, вверх, вниз, - обрести новую жизнь, вместо казалось уже утраченной своей… Банальная зависть служила тому причиной; они, мол, куда-то едут, а значит живут; - занимаются любовью или мастурбируют, делают детей или аборты, читают книги или смотрят телевизор, а также ходят в театр, в кино, в ночные клубы, в бары, на концерты и дискотеки, наконец, работают, учатся, и всегда чего ждут, надеются, верят во что-то, а я сижу под этой дурацкой табличкой и смотрю на них сквозь стекло своей будки… А что делать, - приходилось смотреть! Отвлекаться от движущейся ленты “лестницы-чудесницы”, - я не имел права, было запрещено инструкцией. Инструкцией созерцателя…

Иногда я поневоле встречался с ними глазами, и не помню случая, чтобы кто-нибудь из них выдерживал мой взгляд более 3-х секунд. Вероятно, пассажиры понимали мое состояние, а быть может, в какой-то мере и разделяли его, во всяком случае, мне очень хотелось на это надеяться…
Представляете, каково испытывать одиночество, когда вокруг тебя никогда не смолкают людские голоса; доносятся обрывки каких-то фраз, слышится чья-то перепалка, грубая, нецензурная брань или, напротив, признание в любви на фоне двух слившихся силуэтов – бывало и такое, - и постоянно звучит смех? Раскатистый мужской, женский прыскающий, заливистый детский… От этого мое одиночество становилось еще более невыносимым, друзья мои… Временами мне хотелось кричать от дикой, всепоглощающей тоски и, чтобы как-нибудь удержаться, я снова и снова зачитывал эти навязшие в зубах, правила. Правила поведения на эскалаторе…

У всех на глазах я превращался в чудовище, в злобного, завистливого монстра, но никому не было до этого дела, - порой люди даже не смотрели на меня, скользя взглядом по будке и не замечая находившегося внутри нее существа. У меня складывалось впечатление, будто я и не живу вовсе, а все топчусь на пороге какого-то мира, но боюсь открыть дверь, взять на себя ответственность стать частичкой его и мне приходилось, - вот именно, приходилось, - смотреть со стороны на него, любоваться им и отвергать в тоже время. Не знаю, можно ли это назвать трусостью или просто каким-то непротивлением, но, как бы там ни было, после десяти месяцев работы у эскалатора, я стал подумывать о самоубийстве…
Конечно, друзья мои, все эти мысли были ничто иное, как дешевый фарс перед собою, и говорить не о чем, - на самом деле я такой трус, что просто не отважился бы на такой шаг, - однако, сам факт появления их у меня в голове, согласитесь, тоже кое-что значил…

Наиболее подходящей казалась гибель на рельсах, она импонировала мне более всего. А что? Взглянуть на прощание на все эти рожи и рухнуть ничком, прямо под колеса приближающегося поезда!
И пока не угасал этот порыв, мне хотелось немедленно выскочить на платформу и, прямо на глазах у сотен пассажиров, осуществить задуманное, но мысль о том, что они станут свидетелями того, как меня разрежет и разметает по полотну, - была неприятна… И тогда, подумав еще немного, я решался немного повременить со своим уходом из жизни, хотя бы до ночи, когда все утихнет, чтобы уж с самым последним поездом отправиться до “Конечной”, прямо в объятья Смерти. В вечность… В небытие… Но, тем не менее, дежурство за дежурством, поезд за поездом, а я оставался на месте... Трусость или банальная лень были тому причиной? Лень или трусость? А ни то, ни другое...

“Сколько же мы потеряли,” – не переставал думать я, - “что не практикуем сейчас дуэлей; не стреляемся из пистолетов, не деремся на шпагах или на чем еще они там дрались, эти наши достопочтенные предки… Какое упущение, какая потеря для общества! Практикуй мы сейчас дуэли, - глядишь и люди бы были гораздо мягче, достойнее, вежливее, спокойней. Присутствовала бы какая-нибудь ну хоть самая завалящая мораль, и все эти понятия о чести и взаимоуважении не являлись для нас пустыми, ничего не значащими словами. Потому как одно неловкое слово, косой взгляд, небольшой прецедент, или еще что-нибудь в этом духе и все! Оскорбление! Дуэль!” – как это звучит! Право, благородно звучит! Еще точнее, - звучало когда-то давно, когда люди были именно теми, кем, собственно, им и полагается быть. Людьми… А практикуй мы дуэли и по сю пору, я бы мог отдавить какому-нибудь типу ногу, не извиниться, да еще послать по известному адресу… Оскорбился бы он, наверное. Вызвал бы на дуэль. А там дело не хитрое: пригласить в качестве секундантов пару бомжей с “Кольцевой”, дать им на бутылку, подобрать место по вкусу… Мне кажется, для такого дела идеально подходит станция “Ботанический сад”. Интим, полумрак, изыск; что-то от духа ТОГО времени непостижимым образом зародилось в атмосфере этой станции. Что-то Пушкинское… Что-то Лермонтовское. Отличное место для проведения дуэлей, ничего не скажешь… Жаль, что они отошли в прошлое, поскольку ни в одну военную кампанию меня, по понятным причинам, просто не взяли бы…

Смерти, как таковой, я не боялся… Ну может быть немножечко боялся той боли, которую мне придется испытать тогда, но и она меркла, казалась незначительной и жалкой, перед другим страхом. Страхом загробной жизни… Именно это и отравляло мой поистине благородный порыв и всегда удерживало на месте.
Да, я боялся! Боялся, что ТАМ действительно ч т о - т о есть!!! Ад или Рай, - неважно, потому как цель, которую я преследовал, бросившись под колеса поезда, - вовсе не подразумевала под собой попадание в ту или иную область… Для себя я желал только одного, - небытия, ради которого стоило вытерпеть эти несколько секунд мучений и никакая загробная жизнь, - меня не устраивала. Я могу еще понять грешников, но, отказывая себе во всем, посвящать себя Богу только лишь для того, чтобы в конечном итоге оказаться в компании каких-то занудных праведников, да к тому же еще евреев, - было бы для меня довольно странным поступком. Все эти ангелы, архангелы, херувимы, блаженные с праведниками, населяющие Райские Кущи - представлялись мне почему-то парнями настолько скучными и безынтересными, что, за все свои благодеяния, терпеть их общество вечность, - нет уж, увольте… Абсолютно никаких желаний, стремлений, словом всего того, к чему можно пристраститься за земную жизнь, - для них просто не существует, представляете? Никаких там развлечений, чудачеств, и прочего - НИЧЕГО! Пускай телесные радости, из-за отсутствия первопричины, в Раю уже не актуальны, но, положа руку на сердце, там ведь и поговорить толком не с кем! Прошу прощения Бог, но на это я не согласен…

Ад казался куда более заманчивым, но и там жизнь не сахар… Конечно, в компании таких именитых личностей как, например, Чингисхан, Иван Грозный, Ленин, Гитлер, Сталин или, на худой конец, Чикатило, - можно было не скучно скоротать вечность, но духота, согласитесь, тоже штука малоприятная, ну а тут еще черти за тобой со сковородкой носятся, чтобы посадить на нее и зажарить… Нет, милые мои, заявляю со всей уверенностью, - это не для меня!

Но, с другой стороны, если жить, не стремясь ни к спасению и не к гибели, ни в Ад и ни в Рай, не совершать при жизни никаких поступков, за которые могли бы поощрить или наказать, то оправдана ли она, такая вот жизнь? Да и жизнь ли это? Вот и мне, казалось, не жизнь…
Конечно, друзья мои, все эти мысли были ничто иное как минутная слабость, но неизгладимая тоска, скука, бесперспективность, бессмысленность собственного существования, его ненужность, - безусловно, подводили меня к ним. И неизвестно, как бы все повернулось, если бы у меня не появилась она. Моя девушка.

Произошло это в самом начале осени, в Сентябре… Именно тогда при спуске в метро я увидел, фотографический плакат с изображением пожелтевших листьев и дурацкой подписью “Хорошая погода – в любое время года”, под всем этим. Должен признаться, такие вещи всегда действовали мне на нервы или просто хотелось, чтоб действовали. Виной всему была, конечно же, меланхолия, всегда актуальная в это дождливое время года, о неумолимом приближении которого, я, на сей раз, узнал по внешнему виду пассажиров на эскалаторе. По ним, да разве еще по листьям, проносимых ими в складках одежды; в основном за воротниками плащей, на полях шляп, но, чаще всего, на подошвах ботинок…
Кстати, об одежде: она всегда сообщала мне о том времени года, которое в данный момент правит бал, там, на верху, где я так давно не был. Иногда казалось, что не столько природа, сколько сами люди меняют времена года, по собственному усмотрению, простой сменой одежды, а та только следовала очередным их капризам… Дело, впрочем, было не в цене одежды и не в ее качестве, а исключительно в цвете. Цвете и выражении лица того, кто в этой одежде шел…

К примеру, если я замечал, что пассажиры на эскалаторе поголовно одеты во что-то сине-черно-серое и имеют красноватое дополнение на лице, в придачу, понимал; Зима серьезно взялась за дело и спуску от нее не жди. Если к этой цветовой гамме прибавлялись еще цвета, - абсолютно новые, - которые появлялись в прорехах расстегнутых пальто или шуб, - как правило, уже порядком заношенных, - а лица, в свою очередь, приобретали естественность, - то все это означало капель и весну. Минимум одежды и самого разнообразного цвета, на фоне беспечных и идиотически-радостных лиц, - свидетельствовал о наступившем лете, жаре и актуальности пива. Впрочем, тут я ошибаюсь, пиво всегда актуально, не только летом… Ну и, наконец, если преобладал цвет коричневый, со всеми своими оттенками, а одежда была такой длинной что полы ее нередко застревали при сходе с эскалатора, добавляя, в свою очередь, озабоченности на лицах, - то все это говорило о том, что опять подошла осень, и меланхолия завладевала мной…

Тогда тоже была пора “коричневой” осени; - обилие воды в желобах между рельсами, грязно-желтые листья, мокрые плащи, забрызганные обшлага брюк, зонты и прочие ее атрибуты… В тот вечер, - точнее, в ту ночь, - я как обычно сидел в своей будке и рассеянно созерцал уже ослабевавший людской поток, гонимый туда-сюда, естественными привязанностями: к дому, к жене, к детям, к работе. К ЖИЗНИ… Мерно гудели уборочные машины, увеличивались интервалы между поездами и электронное табло, перед въездом в тоннель, высвечивало начало первого. В такие минуты, вся Московская подземка концентрировалась на одном сплошном ожидании… Ожидании поезда, с которым некоторые припозднившиеся пассажиры смогут разъехаться по домам; к остывающим на плите котлетам, картофельному пюре, стакану холодного чая вприкуску и сонному ворчанию потревоженной жены… Не хочу показаться шовинистом, но, согласно моим наблюдениям, женщины старались не ездить в метро без сопровождения, в темное время суток. А посему, торопившиеся домой мужья были более чем узнаваемы на фоне всей остальной, преимущественно мелкоуголовной массы: бомжей, попрошаек, наркоманов, пьяниц и прочего сброда. Мужей, в частности, отличали широкие шаги, озабоченные лица, болтающаяся на одном плече и купленная где-нибудь на развале возле метро, сумка, а также частое, - чересчур частое, - поглядывание на часы. Глядя на эту озабоченность и излишнюю суету, я начинал думать, что одиночество не такая плохая штука… Именно это отсутствие второй половинки с лихвой компенсировалось избытком времени, затраченного исключительно на самого себя и во имя себя! Впервые попавшись на этой мысли, я упрекнул себя в эгоизме, хотя нельзя сказать, что мысль эта не пришлась мне по вкусу… И дело тут было не в самом слове, не носящем, кстати, ни позитивных, ни негативных оттенков, а в том, что впервые в жизни я попробовал упрекнуть себя в чем-то, делая, одновременно, себе комплимент. Да, я эгоист, но мне нравилось, - вот именно, нравилось, - быть им и, не таясь признавать это.

Но, закончим это лирическое отступление, друзья мои; пока я делился своими наблюдениями относительно припозднившихся мужей, их полусонных половин, размышлял об одиночестве и эгоизме, - столичная подземка начала отходить ко сну. Останавливались эскалаторы, контролеры пропускных пунктов поторапливали малочисленных полуночных граждан, чтобы поскорее закрыть за ними двери, которые днем эти граждане так лихо передавали друг другу по эстафете, а притомившиеся за смену машинисты, вместе со своими верными экспрессами, отправлялись домой, на отдых, в депо… Метро замирало, в той затопившей его тишине, сквозь толщу которой не смог бы пробиться ни один звук, - до того она была вязкой и загустевшей. Иногда мне казалось, что в ней можно запросто захлебнуться, если не успеть выскочить на поверхность, до начала второго ночи…

Помню, отсчитав положенные десять минут с момента ухода последнего поезда, электронное табло, мигнув, погасло и время остановило свой ход… Я еще усмехнулся, подумав, что все это очень напоминает то самое небытие что надеялся обрести я, бросившись под последний поезд, походившее на начало (или конец) времен, когда ничего еще нет, все только пока созидается или, наоборот, когда уже все случилось, - тут не поймешь… Это показалось мне настолько забавным, что я представил себе Господа Бога, - не важно до сотворения мира или после краха его, - повисшим во Вселенской Пустоте и потирающего ладони. Конечно, ему ничего не стоит все создать заново; заново наводнить моря и океаны и заново наполнить их морскими обитателями, заново выпустить в небо птиц, заново насадить леса и заново населить лесными зверями. Поставить над этим всем этим человека, заново запустить ход времени, однако ничего из этого завтра уже не будет тем прежним, что было утилизировано Им вчера! Все изменится… И людской поток на эскалаторе, и грязно-желтые листья на воротниках плащей или шляп, и вагоны с рельсами и шпалами, поездами и машинистами, словом, все-все...

Помнится, размышляя над этим, я повернул рычаг эскалатора, остановив его, и уже засобирался к себе в “дежурку”, как тут, в стекло моей будки звонко постучал чей-то наманикюренный ноготок. Не берусь в точности воспроизвести этот звук, но прозвучал он примерно так: “Дынь-дынь! Дынь-дынь-дынь!” Я повернул голову и уже хотел сказать что-то грубое и не лестное, но не смог. Да, друзья мои, не смог… Казалось, я позабыл не только те слова, кои знал до сих пор, а все, что только существуют на свете, в одно мгновение, утратили для меня всякий смысл и, за этой ненадобностью, заставили позабыть о них. Я буквально онемел тогда… Сердце подскочило к самому горлу и бешено заколотилось там, никак не желая возвращаться на исходную. Судорожно сглотнув, сначала один раз, потом другой, я внезапно почувствовал, что краснею… А сквозь стекло будки на меня смотрела она. Моя девушка…

Довольно трудно передать словами, то первое впечатление, что ей удалось произвести на меня. Скорее это был испуг, причем я и сам толком не знал почему я так испугался, но, если бы не моя будка, в которой я сидел словно в яйце, - наверняка бы шарахнулся в сторону, настолько испуг этот был силен… А она (о, безжалостная!) продолжала смотреть на меня сквозь стекло и, как мне казалось, наблюдать за мной и моим поведением. Наши взгляды пересеклись, делая эту минуту еще более невыносимой… Уж не знаю насколько она сумела заметить этот вызванный ее вторжением испуг, - надеюсь, что нисколько не заметила, - ну а мне каким-то образом удалось взять себя в руки. Я отвернулся и, глядя только перед собой, обронил эту глупую фразу:
“Вам чего…”
“Привет,” – услышал я смеющийся голос девушки. – “как дела?”
“Простите, ЧТО???”
Не могу сказать, чтобы голос ее хоть как-нибудь изменился после этого моего идиотского и дико вопросительного “ЧТО”, - напротив, он был более чем уверенным, даже нагловатым, - однако, боковым зрением, я все же не мог не заметить, как девушка переминается с ноги на ногу, в каком-нибудь полуметре от будки, поставленная мною в тупик. Ясно, она была ошарашена и, наверняка, ожидала любого другого ответа и что я окажусь контактней… Ее глаз, в тот момент, я не видел, - если вы помните, я отвернулся, - но готов поклясться, в них было смущение, вызванное, конечно моим “ненатуральным”, (с ее точки зрения) поведением по отношению к ней как к девушке. Я, конечно, не мог предположить, что она имела в виду, спросив о моих делах, но чувствовал, каких усилий ей стоило подойти и заговорить. Быть может, - и скорее всего, - никаких особых усилий это ей и не стоило, но я невольно ставил себя на ее место, ибо никогда, за всю свою сознательную жизнь, не мог заговорить с девушкой первым. Мысль же о том, что девушка обозналась, почему-то не пришла ко мне в голову и, помню, изобразив на своем лице смертельную усталость и скуку, я опять повернул голову и посмотрел на нее еще раз…
Посмотрел, друзья мои, ПОСМОТРЕЛ…

Глава первая, в которой я “переобуваюсь” и ложусь на диван
Глава вторая, в которой я спускаюсь в метро