Ари_Шер все записи автора

В сельском храме звонят колокола. Преображение Господне. Или Яблочный Спас. Сегодня люди освещают в храмах яблоки и прочие семечковые плоды. Я уже сварил варенье, самовар подошёл, и мы с дочерью садимся пить чай. Движется она плавно, как большая, ленивая кошка. Я её и зову «Кошкой» - такое домашнее прозвище. У неё роскошные кудри, какие были у моей матери, а грустные еврейские глаза с поволокой - мои, нос, рот и подбородок - Машкины. Царство ей небесное! С того времени не прошло и двадцати лет… Аня рано осталась без матери, а из-за моего рабства, была ещё и лишена отца, поэтому её отчаянно баловали, никогда не ругали за лень, двойки. В результате, она не учится в вузе, работать тоже не хочет. Замуж выходить и заводить детей отказывается категорически, заявляя, что хочет жить только для себя. «Ловить кайф от жизни» - как она выражается. Она любит попить кофе, почаёвничать, выпить пива или хорошего вина, поваляться с книжкой, смотреть фильмы, слушать музыку, созерцать живопись, но сотворить что-либо сама она не хотела никогда. Такая, вот. Вся в меня.

Сегодня день яблок, поэтому пахнет свежими и печёными яблоками, вареньем, яблочными пирогами… праздник… весело… хорошо… воспоминания так и роятся в головушке о том, как мы этот праздник проводили с бабушкой в Одессе, когда я был ребёнком.

Но сегодня мне вспомнилось совсем другое событие, которое произошло в этот день ровно 30-ть лет назад, и я решил рассказать о нём дочери. Пусть знает о том, каким был её папаша в молодости. Это сейчас я – пьющий, толстый, старый еврей. А 30-ть лет назад я был совсем другим. Я был готов погибнуть за свою свободу, за свои убеждения, и глаза мои горели.

В 1991-м году мне было 25 лет. Я был ещё стройным, высоким молодым человеком с длинными кудрями и маленькой бородкой. С 1988-го года я снова жил в Москве и работал сначала художником-оформителем, а потом - на киностудии. Я пришёл туда работать в 1989-м году. Мне нравилось работать в центре Москвы на непыльной работе, хотя она мне уже и поднадоела. За время моего пребывания в родном городе, произошло многое. Погиб мой любимый человек. Мы с ним отдыхали на Рижском взморье, и там его убили на моих глазах. Я сам тогда чудом спасся. Долго не мог оправиться от этого потрясения. Однако, новая жизнь в очень интересное время – конец восьмидесятых, меня завертела, и я справился со своими страхами. Познакомился с Германом, у нас был сумасшедший, головокружительный роман, ставший потом очень тяжёлым и уже в 1992-м закончившийся болезненным разрывом отношений.

Лето 1991 года было солнечным и тёплым. На киностудии стали задерживать зарплаты, в городе начались перебои с продуктами и даже хлеба не стало. Люди у булочных караулили хлебные грузовики и пытались купить хлеб прямо у тех, кто его привозил. Мне приходилось утром печь оладьи или лепёшки, а питаться тем, что удавалось достать. То каким-то страшного вида, подозрительным окунем, то кукумарией, то… гусями. Гуси в нашем районе тогда водились где-то с лета 1989-го года регулярно, одинокими жирными тушами громоздясь на пустых прилавках, и я их постоянно покупал, так как ничего другого не продавалось вообще. Летом 1991-го, поссорившись очередной раз с Герой, я отправился в длительный отпуск, так как на киностудии начались простои. И не только у меня. Меня-то давно уже бойкотировала режиссёрша. То ли «добрые» люди передали ей то, что я о ней некорректно отозвался, то ли она на меня взъелась из-за того, что посреди работы укатил по путёвке, не поставив её в известность. Её боялись другие режиссёры и никто не спешил брать меня в свою группу. Поэтому я прогулял почти год, получая пособие, которое было больше, чем зарплата, что была у меня тогда, когда я работал художником-оформителем от звонка до звонка, а тамошнее руководство драло с меня три шкуры. Так что, в вынужденных отпусках из-за простоев на киностудии, я отдохнул за всю свою жизнь.

И вот, живя на даче в уединении, я пил чай из самовара, писал этюды, читал толстые перестроечные журналы.

Над деревней плыли запахи свежего навозца, скошенной травы, жаренных грибов, яблочного варенья и пирогов. Соседка, весёлая баба, любившая выпить и скабрезно пошутить, приносила мне молоко от своей коровы и большие яйца с оранжевыми желтками от своих кур. Я покупал у неё и крольчатину, и тушки цыплят, и самодельную сметану, и масло, да прочее, что у неё было, от чего всё больше полнел.

Раннее утро было чудесное. Босой, я стоял на траве возле крыльца, только что заполнив куб водой, которая теперь грелась. Я собирался принять душ и задумчиво глядел на розовые облака, плывущие над белостволыми берёзами с уже пожелтевшими отдельными «прядями» листвы в ещё зелёных плакучих кронах. Было 19-го августа, 1991 года, Преображение Господне. Но я не мог пойти на службу в сельскую церковь, потому что мой отпуск закончился, и я должен был уехать с дачи прямо на киностудию, чтобы, хотя бы, там обозначиться. На работе надо было появиться. Ехать не хотелось, но я собирался, позавтракал, оделся, запер дом и пошёл на станцию, по дороге обозревая просторы и водохранилище, сверкающее за деревьями. Купив билет, я сел в подошедшую электричку и уютно устроился на деревянной скамье у окна, вытянув ноги под лавку напротив.

В поезде я почувствовал не ладное. Люди выглядели и вели себя странно. Они были взвинченные, испуганные и злые. Когда приехал в Москву и сел в маршрутку, ехавшую от Савёловской до моей работы, какой-то пьяный, почему-то со столь раннего утра, старик орал: «Теперь п*ец всем вам, козлы, наступил! Порядок будет, как при Сталине, отце родном!»

         На улице было удивительно пустынно и тихо. Я пришёл на работу и упёрся в, так называемую, «вертушку», вращающийся турникет. Она всегда вращалась, пропуская сотрудников и гостей студии. На сей же раз встала и ни туда, ни сюда. Я толкнул её, но она не поддалась. С недоумением, огляделся. Люди ходили по студии какие-то потерянные, кто-то из представительниц слабого пола на втором плане бился в истерике. Мужчины матерились. Какого чёрта вводить строгий режим прихода и ухода с санкциями за неявку и опоздания, когда задерживают зарплаты, а многие сотрудники давно в вынужденных отпусках, как и я? Гаденький кадровик, злорадно хихикая, нагло на нас поглядывал. Я ничего не понимал. Перемахнув через вертушку и показав кадровику фак, я прошёл на свой этаж, встречая на пути то плачущих, то угрюмых, то напуганных людей. Меня тогда волновало больше всего то, что мой друг ни разу не приехал ко мне на дачу. Я понимал тогда, что всё кончено, и поэтому на душе моей скребли кошки… Но как же они заскребли, когда я услышал, наконец-таки, радио!

Было объявлено о том, что власть в стране переходит к Государственному комитету по чрезвычайному положению в СССР, созданному по инициативе представителей высшего руководства, не согласных с политическим курсом М. С. Горбачева. Так я узнал о случившемся путче. Все сослуживцы, кроме стукача-кадровика и парочки сумасшедших, были несказанно огорчены и напуганы приходом к власти бешеных коммуняк.

Потом в коридоре около телефона я увидел хрупкую девушку с букетиком каких-то жёлтых цветочков. Она горько плакала, с кем-то разговаривая по телефону и причитая: «Как же я теперь жить-то буду? Это же конец! Вся жизнь псу под хвост! Я же творческий человек, как мне при тоталитаризме дышать? Я просто не выживу!» У неё весь нос был в цветочной пыльце…

Вскоре мы услышали странный грохот, доносящийся с улицы. Подойдя к окнам, увидели то, что по Каляевской, лязгая гусеницами, один за другим шли танки. В ужасе и ступоре от происходящего, я напортачил в работе. Правильно сказала та девушка у телефона. Если бы вернулся тоталитаризм, то это был бы крах всех надежд и планов. Всё мне припомнят сразу, и аморалку шить станут, и с работы уходить придётся неизвестно, куда. Жить в советской системе для меня - это значит - не жить вообще, а существовать убого и тускло.

Не раздумывая, я пошёл воевать. Я не мог в такое время оставаться в стороне. Для меня это было невозможно.Со мной пошли мои, верные на всю жизнь, друзья по СПТУ, Миша и Лёва. Алик, третий друг, был уже там и, конечно же, под дурью.

Вокруг Белого дома, где тогда находился Верховный Совет РСФСР, собралось очень много народу, как я потом узнал, там были десятки тысяч человек(!), вставших на защиту демократии.

После того как члены ГКЧП ввели в Москву войска, все ждали серьезных столкновений между военными и тысячами демонстрантов, выступивших против путчистов. Однако, соприкосновение войск, которые были введены в Москву, и тех, кто вышел защищать Ельцина и Белый дом, происходило, в основном, мирно. Нас объединили в батальон и велели городить баррикады, чтобы не пропустить танки. И мы покатили на баррикаду мусорные баки, катушку для кабеля, а также ржавый, брошенный автомобиль без колёс. Мы были воодушевлены и полны энергии, но я ничего не принимал, кроме водки. Мы строили баррикады вокруг Белого дома, не проявляя поначалу агрессии к солдатам. Более того, нередко наши ребята угощали прибывших военных продуктами и сигаретами, так как ввод войск произошел поспешно, и продовольствие для бойцов и командиров, не успели подвести.

Машенька, тогда ещё живая и здоровая, бывшая подружка Алика, а позже, по иронии судьбы, будущая мать моей Катюши, приносила нам харчик в узелке и термос с горячим бульоном. Все там жгли костры, так как ночью становилось прохладно. Когда наша баррикада, самая большая, была, наконец, построена, я забрался на неё, и оттуда мне было всё видно. Я, сидя наверху, постоянно играл на гитаре и горланил песни Башлачёва: «Время колокольчиков», «Имя имён», «Как ходил Ванюша…», конечно же, «Нет времени, чтобы себя обмануть и нет ничего, чтобы просто уснуть и нет никого, кто способен нажать на курок… Моя голова – перекрёсток железных дорог…» и прочие.

Там же я увидел у первого подъезда, не далеко от нас, отца моего самого лучшего и самого близкого друга детства, в честь которой я даже назвал свою дочь. И, с её отцом я когда-то ходил на майские и ноябрьские демонстрации под красными знамёнами, а теперь, вот, оба мы стоим на баррикадах. Он здорово изменился. Поседел, отрастил бороду, стал носить очки и, перестав походить на инженера с линейкой в руке, каких изображали на советских плакатах, превратился в канонического интеллигента-дисседента. Он полночи, сидя у костра, давал интервью американцам, в компании с Маргаритой Тереховой, которую, как потом нам рассказали, он не узнал, и однополчане ему подсказали, кто это такая.

Мы с нашей баррикадой были у второго подъезда Белого дома, а мой дальний знакомец, Илюха Проферанцев, двадцатилетний пацан, вместе с которым мы когда-то планировали стать клоунами и даже попробовать поступить в цирковое училище, был у 13-го подъезда, среди анархистов. У этих анархистов было какое-то, очень хорошее вино, а у нас только водка, и ту мы быстро выпили, да чай «со слоном» от первого подъезда.

Несмотря на то, что серьёзного побоища, не считая того, о чём расскажу ниже, так и не произошло, а интеллигентские разговоры при этом не стихали, мы, каким-то образом, победили, отстояли Белый Дом и спасли демократию.

Лёва был командиром батальона, у него есть награда, у нас - только по одному ордену за участие в защите Белого Дома. И это – моя единственная в жизни награда, которую храню, как зеницу ока. Я не снимал её, она была моим талисманом вместе с дипломной скопинской игрушкой, у которой я не раз подклеивал то рожок, то хвостик, то ножку. Один раз забыл её и тут же был похищен и пережил настоящий ад. Наши с однополчанами жизни сложились по-разному, но мы созваниваемся и встречаемся до сих пор.

В ту знаменательную ночь на 21 августа в районе Белого дома начались передвижения войск. Обдолбанный Алик, зачем-то, пошёл в тоннель под Новым Арбатом на Садовом кольце, что-то выкрикивая, вероятно, видя галлюцинации. Троих парней повёл за собой под самые танки… Это были 23-летний Дмитрий Комарь, воевавший в Афгане, 28-летний Илья Кричевский, мой хороший знакомый, и 37-летний Володя Усов. Я скатился со своей верхотуры, оставил Машке гитару, и вместе с толпой кинулся догонять ребят. «Только бы не упасть!» - думал я, пока тяжело бежал (я тогда начал полнеть), и, конечно же, значительно отстал от Алика, Ильи, Володи и Димы. Одна из колонн военной бронетехники следовала от Дома правительства к Смоленской площади. На подъезде к тоннелю громоздились наши баррикады, состоявшие из коммунальной техники и даже из пустых троллейбусов. Танки стали пробиваться сквозь них. Ребята, среди которых были Алик, Илья, Дима и Володя принялись бросать камни, куски арматуры и бутылки с зажигательной смесью в эти танки. Удалось серьезно повредить БМП № 536, который позже назовут БМП-убийцей. На его смотровые щели набросили брезент и подожгли. Полыхающий танк метался по тоннелю, наталкиваясь на парапет и троллейбусы. А в это время мы все пытались его остановить, засовывая между его колес толстые бревна и куски металла. Другие продолжали кидать в танки камни и палки, с криками: «Убийцы! Сволочи! Скоты! Уроды!», а военные вылезли из танков и стреляли из автоматов в воздух, надеясь, нас отпугнуть. И вот, рикошетом от корпуса БМП на моих глазах был убит Володя Усов. Как погиб Илья Кричевский, я не видел. Когда я повернулся на звуки выстрелов членов экипажа горевшей машины, он уже лежал на асфальте.

Илья Кричевский родился в 1963 году в Москве. Окончил МАРХИ, работал архитектором в проектном институте. Он был очень импульсивным человеком, и отговаривать его от похода к Белому дому было бессмысленно. Писал стихи, в театральной студии играл, пытался поступить в театральный институт, служил в танковых войсках и к Белому дому пошел со своим однополчанином. Может быть, они надеялись как-то использовать свои армейские навыки, чтобы остановить танки…

Впоследствии мы обнаружили видеозапись, где Илья на фоне танка кричит военным: “Что вы делаете? Ведь гибнут ребята!”

Во время посадки в бронетранспортер, двое танкистов, прикрывая отход товарищей, сделали предупредительные выстрелы в воздух. В тот момент Кричевский ринулся к машине и получил сквозное ранение в голову.

Забегая вперёд, скажу, что Илья вместе с другими погибшими был похоронен на Ваганьковском кладбище. В его честь над подземным туннелем на пересечении Садового кольца с Новым Арбатом установлен памятный знак.

Экипаж подожженного танка стал под градом камней и металлических прутьев перебегать к соседним боевым машинам пехоты и пересел в соседнюю БМП, а водитель танка № 536 с тяжелыми ожогами был увезён на «скорой». Горящий танк полыхал, и пламя перекинулось на троллейбус и охватило его.

Алик и Дмитрий Комарь запрыгнули на БМП, точнее, один Дима забрался и пытался открыть люк, а Алик не успел, начал падать. А этот танк резко дал задний ход, и оба парня скатились вниз и по очереди рухнули на асфальт. Дмитрий погиб, раздавленный гусеницами танка. Алику, в отличие от этих троих, погибших, повезло - танк проехался по его ноге, сломал ему ступню в крошку, но ногу его чудом удалось спасти. Хирурги её, буквально, собирали по кусочку, и Алик после этого долго восстанавливался и потом всю жизнь, прихрамывал.

Вскоре Язов приказал вывести войска из Москвы. А через несколько часов стало очевидно то, что ГКЧП больше нет. Чтобы остановить военный переворот, понадобилась гибель троих молодых людей и ранения нескольких военнослужащих, получивших ожоги и травмы от защитников баррикад.

         В это время такие граждане, как Андрей Михалков (потом  Михалков-Кончаловский, затем Андрон Кончаловский – трижды менял себе имя), спешно паковали чемоданчики и спешили покинуть страну, как крысы - тонущий корабль, спасая свою шкурку. Он (Андрон этот) потом безо всякого стыда об этом рассказывал, говоря: «Конечно, ведь потом уже из-за железного занавеса не выберешься!!!» Можно подумать, что мы все этого не понимали! И нам, будто бы, «хотелось» жить при тоталитаризме! Мы, по его мнению, что, тупые терпилы?! Объясняет он нам, почему драпает!

А вот, мы с Мишей, Лёвой, Машкой, отцом моей подруги детства и Аликом именно по этой же причине, не стали никуда удирать, сверкая пятками, а смело вышли на баррикады, рискуя быть убитыми, думая отстоять свободу в своей стране вместе с известными деятелями культуры, например, Татьяной Друбич, Маргаритой Тереховой, Мстиславом Растроповичем и другими.

Путчистов арестовали, ввели комендантский час. Вот так мы повоевали за нашу свободу. Слабо вам, нынешняя молодёжь?

А потом были похороны Ильи, Димы и Володи. Мы с Лёвой и Мишей (Алик лежал в больнице с раздробленной ногой) стояли в оцеплении на похоронах троих погибших. В той же цепочке находились моя подруга детства и её отец, тоже бывший командиром батальона. Мы оплакивали нашего друга, Илью, охраняя его гроб с флагом Израиля, и наша живая цепочка двигалась вдоль процессии до самого Ваганьково. Митрополит Волоколамский Питирим провожал покойников. Придя на кладбище, я хотел отдать жизнь за туалет и, вместо отпевания в храме, искал уборную, пока, наконец, не нашёл и не отлил.

Ребят похоронили на Ваганьковском кладбище и поставили на месте захоронения памятник в виде трёх колонн с их бюстами из бронзы. После этого у могилы погибших стали проводиться ежегодные мероприятия в день их гибели, при которых было возложение венков от президента России и от его администрации. После поражения ГКЧП троим погибшим дали звание Героев Советского Союза. Эти единственные, т. наз., «официальные» жертвы путча посмертно стали одними из последних Героев Советского Союза и одними из первых награжденных медалью «За свободу России». Их портреты демонстранты несли на «Митинге победителей».

Марат Ефимович Кричевский, отец Ильи, каждый год в ночь с 20 на 21 августа спускается в туннель, где погиб его сын. В первые годы там собиралось много народа, то в последние годы - уже считанные единицы. Семьи погибших стараются поддерживать друг с другом отношения, однако с годами видеться получается все реже. Марат Ефимович сетует, что внимания к семьям погибшим со стороны властей уже давно нет. В свое время, всем трем семьям была учреждена именная пожизненная пенсия, которая, однако, из-за инфляции с годами становится все меньше. В июле 2012 года, Путин учредил дополнительную ежемесячную выплату родственникам погибших. Каждый год в их честь проводятся государственные панихиды, при этом официальные лица эти мероприятия почему-то игнорируют. Марат Кричевский решил издать на собственные средства книгу стихов Ильи. Большинство организаций, в которые он обращался, включая Российский еврейский конгресс, «Живое кольцо» и даже правительство Москвы, на его просьбу не реагировали. Лишь партия Немцова помогла с книгой и выделила их семьям именную стипендию.

Всего этого никогда не забуду. Когда пишу эти строки, исполнилось ровно 30 лет со дня путча августа 1991 года, события, приведшего к кардинальным переменам в жизни нашей страны. Благодаря нашему протесту и отказу от жизни в тоталитарном государстве, люди в ХХI веке живут в более-менее свободной стране. За инакомыслие никто не теряет работу, можно спокойно ходить в синагоги, мечети, православные храмы, крестить младенцев, не уезжая для этого в глушь и не ища по знакомым священника, который тайком крестит на дому, чтобы не было санкций, полиция одежду и волосы не режет всяким неформалам. В вузах на вступительных экзаменах не ставят галочки у еврейских и армянских фамилий. И, наконец, никого не сажают за нетрадиционную сексуальную ориентацию. Эти плюсы с лихвой перевешивают все минусы современной жизни. Конечно, многое мне сейчас не нравится, пенсионный возраст повысили, например, дороговизна, безработица… но, всё же, не совок.

Борис Николаевич Ельцин («ЕБН», как его тогда ещё злые языки не звали), тогда принял президентский пост. Я его всегда любил и годы при нём считаю лучшими. Вокруг него всегда был ажиотаж. Он любил появляться на людях, в театрах, и вокруг него тут же образовывалась громадная толпа, над которой он возвышался.

«На митинге перед Ельциным и Черномырдиным охрана держала специальные щиты, чтобы избежать покушения…» -  рассказывал я дочери. Воспоминания захватили меня, и я уже не мог остановиться, вспоминая всё новые подробности той истории.

Кошка слушала меня, молча. А когда я, наконец, закончил рассказ, помолчав, задумчиво сказала: «Ну ты, папаня, просто отважный герой! Если бы вас с матерью тогда подстрелили, меня бы сейчас не было…»

 Я вспомнил Машку, и мне стало грустно. Бедная, не увидела того, как выросла наша дочь. Она могла бы погибнуть 30-ть лет назад, от выстрела, быстро, без мучений, но тогда после неё не осталось бы ребёнка. А теперь… вон, какая красавица вымахала! Сидит у самовара, как роскошная купчиха с полотен Кустодиева, только не полная, и о чём-то глубоко задумалась…