Ptisa_Lucy все записи автора
Автор brombenzol,

Ни я, ни вы не знаем того языка, на котором судьба торгуется на базаре с нашим будущим. Может быть, его слышали моряки, что ходят на своих кораблях у обрыва миров или невозмутимые купцы с востока, торгующие по соседству ароматными пряностями, но только не мы. Когда у будущего мало вариантов, а у Судьбы недостаточно медных монет, случается то, чего никто из нас не ждёт.



Кровать у окна

Золота бабьего лета, казалось, до самой зимы хватит, но вышла казна, вся вышла. Промотала её Осень с гулящими ветрами да с пьянчужкой-дождём пропила. Поверх солнца небесный дворник тяжёлые сырые доски положил. Висят доски надо головой, прогибаются под чьими-то шагами, а из щелей вода вниз льётся. Прямо на город. Но в больничной палате то, что за окном творится – картинка, не более. И для практической жизни ничего не значит. Кровать у окна занимает старик Михалыч. У него внутри столько слов накопилось, что они из него вместо песка сыпятся. Соседи-мужики деда любят – за незлобивый нрав, отчаянную матершиннность и наивный характер. Ежели дед чего не знает, он знатока из себя строить не будет, начнет расспрашивать. А ещё Михалыч – бабник.

– Я как в пятнадцать лет начал по бабам бегать, – говорит он, задумчиво глядя в окно на прибитые к небу доски, – так до сих пор остановиться не могу. Чёрт внутри сидит. Видели когда чёрта? Чёрный такой, на козла похож. Помню, старики в деревне так говорили: в ранешние времена черти под зёмлей жили, по топям да болотам в лесах таились, а как царя не стало, повылазили, значит. В людей вселяться стали. За других не скажу, а своего чую. Он так-то смирный, спит всё время. А как баба мимо пойдет – просыпается.

– И что, до сих пор просыпается? – подначивают мужики.

Михалыч, опираясь на палку, поднимается с кровати.

– Я-то старею, – вздыхает он, – а чёрт – нет. Думаешь, весело в мои годы на каждую юбку оборачиваться? Мне-то уж лет пять как никакой бабы не надо, а чёрт все не унимается.

Дед затягивает в себя тройную порцию воздуха и с шумом выпускает её в сторону двери. Будто пытается выдуть из себя спящего чёрта.

– Ты вот книжку по фантастике читаешь, – обращается он к соседу, – а я свою фантастику знаю. Дядько мой до войны в заготконторе работал, а контора та лён принимала, коноплю и семя клевера. Это потом в Россию из-за бугра наркоманов забросили, а тогда из конопли чего только не делали. Никому не мешала. И стоял в той конторе, в кабинете у начальника шкаф с двойным дном. Про чемоданы с двойным дном слыхал? Ну вот... А то шкаф. Древний, до революции деланный. Основа была у него высокая – ящик выдвижной, а заканчивалась фальш-стенкой, за которой человек лежа умещался. Про гроб тот тайный немало работников знало, им начальник по пьяному делу рассказывал. Хвастался, что ни у кого такого нет. И вот аккурат в тридцать девятом году пришли его за воровство брать. А тут аккурат в тридцать девятом году пришли его за воровство брать. Он – в кабинет и двери на ключ. Пока их ломали, а двери тоже старые, дубовые, при царском режиме деланные, он в том гробу и спрятался. Ворвались чекисты – никого нет. Окна зарешечены, других дверей нет, в шкафу пусто, куда беглец делся – непонятно. Все стены простукали, паркет на полу вскрыли – нет арестанта. Стали работников допрашивать, и рассказали им про тот тайник.

– А при обыске они его не заметили что ль?
– Заметили, конечно. Пусто там было как у тебя в голове! Ты историю-то дослушай, прежде чем перебивать. Шкаф тот волшебной вещью оказался. Кто в тот ящик залазит, тот пропадает. Чекисты это как выяснили? Один залез, чтобы проверить, уместится ли человек, ящик за ним задвинули, а когда выдвинули – нет в ящике человека. Положили туда портсигар, закрыли, открывают – нет портсигара. Что делать? Принесли инструмент, шкаф разобрали, но так ничего не поняли. А когда собрали обратно, тот и перестал работать.
– Как это?
– Не пропадали больше вещи из него, вот как.


Кровать у стены

Утро больного начинается с укола. Полседьмого прилетает большая белая пчела со шприцами и начинает жалить: кого в плечо, кого в живот, а кого в ягодицу. Иногда она собирает с нездоровых палатных цветов кровь и уносит добычу с собой. Потом идут завтрак, капельницы, врачебный обход и женщина со шваброй. Женщина проходит стремительным вихрем между кроватей, но всегда готова остановиться и поговорить за жизнь, растущие цены и олигархов. Больных она искренне жалеет – любит, как говорили в старину. И от той жалости-любви в палате становится чище, чем от тряпки.

На кровати у стены лежит крановщик Федя. Крановщик с трудом умещается на кровати: одна его нога весит больше, чем любая из медсестер отделения. При этом он по-богатырски пропорционален и даже по своему, былинному, красив. Легкая седина поцеловала его над ухом да пара морщин упала на лицо. В его жилах русская кровь смешалась с татарской, и обе полчаса назад были разбавлены полулитром глюкозы и литром раствора Рингера. Положив подушку под ухо, он почти не шевелится. В этой позе он проснулся, принял укол в ягодицу, позавтракал, выслушал врача, получил свою капельную долю и теперь не собирается шевелиться до самого обеда. Федя смотрит в потолок и думает о прожитом полтиннике. Женился как омлет испёк – встретились, вспыхнули и сгорели вместе: остались только угли и двое детей. Может, если бы перетерпели тогда, слюбилось бы обратно, кто знает? К нему, как и к Михалычу, за всё время в больнице ещё никто не пришёл.

– Про такие шкафы не слыхал, – медленно говорит он в ответ на рассказ Михалыча. – У нас в колхозе иная волшебная вещь имелась – трактор по ночам на поле являлся. С виду машина как машина: гусеничная, с керосиновым движком исчо. Едет ночью по деревне, над кабиной фонарь светит, а в кабине никого нет, пусто. Говорили, на нём первый председатель колхоза под лёд провалился и в речке затонул. Нечистый был мужик, страшный – не без помощи людской рыб кормить отправился. А годом спустя трактор стал разъезжать по деревне. Ночью. И как появится – назавтра либо помрёт кто, либо скотина сдохнет, либо какое иное горе приключится. Старики сказывали, что председатель мстить возвращается. Ему, мол, лично сатана за заслуги калитку из преисподней отпирает. Я-то безбожник, в сатану не верю, но трактор сам видал, своими глазами. Нам, пацанам, строго-настрого запрещали к нему приближаться. Мол, был уже один такой дурак – выскочил со двора, догнал, в кабину запрыгнул да и свалился замертво. А трактор развернулся да по нему несколько раз проехал. А тут сидим мы летом у костра, рассвело почти, а он мимо нас по косогору в деревню ползёт. Труба дымит, фонарь светит, в кабине никого... И двигатель бесшумно работает – ни звука не издаёт. Ох, и испугались мы тогда! А на следующий день две семьи сгорело. Вот и не верь после того байкам.

Федя отрывает взгляд от трещинок на потолке и все-таки переворачивается на другой бок. Задумчиво чешет смятые волосы на затылке и говорит:

– Сейчас от деревни только кладбище и осталось. А когда-то сто двадцать дворов было. И в каждом по пять-семь детей.
– Чёрт на месте не сидит, – откликается Михалыч. – Ему в город надо, где свобода.
– А фермеры сказывают, – не обращая на него внимания, заканчивает рассказ крановщик, – что в иную летнюю ночь и поныне трактор видят. Ездит вокруг кладбища, мертвецов своих охраняет.



Кровать у холодильника

Дни становятся короткими как обломанные спички. Они вспыхивают и сразу гаснут, и вечера ужимаются вместе с ними, потому что с обеих сторон подпирает день слепая безглазая темнота. Скоро она поглотит звёзды, и во тьме их забьют теми же промёрзшими на холоде досками, что и солнце. Настанет предзимье – метельный и скучный ноябрь, месяц-изменник, месяц-предатель, месяц-перебежчик в иное время года. Месяц, с которым мать-Осень так и не нашла общего языка.

Самая неудобная в палате койка – та, что стоит у стены в ногах у остальных четырёх. Больной, поселившийся на ней, макушкой упирается в холодильник, а пятки его свисают в раковину умывальника. По утрам их приходится щекотать, чтобы освободить себе место и почистить зубы. А когда ночью к холодильнику прокрадывается голодный сосед из безхолодильной палаты, чтобы достать хранимый там пакет сока, то закрывает дверцу с величайшей предосторожностью. Боясь прищемить полежальцу злополучной кровати уши. Из приоткрытой двери на больного номер пять всю ночь падает скошенный прямоугольник бледного коридорного света, словно он – герой театральной постановки и, попав под софиты, сейчас разыграет кульминацию всей пьесы. Но больной лежит на спине, молчаливый и сонный, с большим выбритым перед операцией животом и торчащей из него трубкой, лежит и не собирается просыпаться. В бледном ночном свете трубка напоминает короткую индейскую стрелу, угодившую прямо в печень.

Больного номер пять зовут Владимир. У него жена, дочь, внучка, частный дом с большим огородом, незакрытый на зиму колодец и пёс Пират, живущий во дворе на цепи. Пират признает только хозяина и с недовольной мордой терпит остальную семью. А когда чужой идёт по переулку – пёс лает отрывисто и глухо, словно кто-то бьёт тяжелой деревяшкой по бездонному чугунному котлу. С женой Владимиру повезло: они сжились, срослись ветвями в одно целое, корни их накрепко переплелись – только ножовкой пилить или скальпелем хирурга резать. На первый взгляд она тихая, спокойная и терпеливая, безропотно сносящая непрерывное ворчание мужа. На второй – хороший собеседник, легко умеющий находить общий язык с окружающими. А на третий – без неё уже трудно представить себе отделение, её знают все медицинские сёстры, и врачи, и санитарки, и пациенты из других палат. И эта женщина прекрасно понимает, что муж её ворчит не от боли, а от того, что не привык чувствовать себя слабым. Он шесть десятков лет держал свою судьбу на цепи, как пса Пирата, кормил её с рук, контролировал, а теперь без посторонней помощи с трудом поднимается с кровати. Как тут не залаять от бессилия? Не попытаться хотя бы выглядеть строгим? Но у всего есть обратная сторона... За всё время, пока он находился в больнице, дочь с внучкой заглянули к нему один раз. Когда завезли на машине жену Владимира. И взрослая дочь, и десятилетний ребенок сидели у окна, молчаливые, как будто считали про себя минуты. Лица их были скучающими и равнодушными, как морда Пирата. Может быть, их тоже держали дома на цепи, кто знает? Словесные цепи порой куда тяжелее железных...

Повернуться на правый бок Больной номер пять не может – в боку у него "индейская стрела". По надетому на неё "шлангу" стекает в специальный пакет, привязанный к ноге, желчь. А чтобы лечь на левый бок, надо перевернуться, пятками упираясь в холодильник, а головой нависая над умывальником.

– Батя, покойничек, про одеяло “Доброе утро” рассказывал, – начинает Владимир рассказ о своей волшебной вещи. – Он у меня фронтовик, до Варшавы дошёл. Два раза в госпитале лежал, один раз в сорок третьем, под Брянском. И было в том госпитале одеяло, про которое врачи и больные небылицы рассказывали. На вид одеяло как одеяло: тёмно-серое, тонкое, только с одной стороны у самого края вышито белыми нитками “Доброе утро, папа!” Вроде как надпись эту одна девочка из Сибири сделала, причем вышила ровно тридцать одеял – всю партию, что для фронта из её посёлка отправляли. Надеялась, какое-то из них отцу достанется. Досталось или нет – то мне неведомо, думаю, вряд ли. Но одно в госпиталь попало, и сколько раненых им за все время ни укрывали – ни один не помер.

– Сюда бы такое, – хмыкает крановщик Федя.
– Сюда-то зачем? – возражает ему Михалыч. – В реанимацию.
– Зря смеетесь, – недовольно бурчит Владимир. – Батя мой не любитель приврать был. Молчун больше. Он, наверное, забыл бы ту историю, ежели бы ещё раз с таким одеялом не стакнулся. Где-то через полгода судьба его с одним капитаном свела. И у того точно такое же одеяло оказалось, с той же вышитой надписью “Доброе утро, папа!” Хранил он его пуще собственного ока: пока оно с ним воевало, капитан ни разу ранен не был. А один раз, сказывал, поездом их перевозили, и поезд под бомбежку попал. В пяти последних вагонах всех поубивало, а на капитане ни царапины. Вот и не верь потом в любовь!

– Любовь-то тут при чем? – удивляется Михалыч.
– Без любви к отцу те одеяла разве ж стали бы волшебными?
И рассказчик печально вздыхает – наверное, о собственных детях. Следующим утром его увозят на операцию.
– Номер палаты видишь? – строго спрашивает он медсестру.
– Вижу, – кивает та.
– Вернёшь после операции обратно. Взяла, как говорится, положи на место.

Медсестра и мужики в палате негромко посмеиваются: после операции – это по самым скромным подсчетам через двое суток. Столько свободное место пусто не бывает. Удивительно, но на этот раз кровать между холодильником и умывальником Владимира дождалась.



Вторая кровать в центре

Такие грубые мужские лица когда-то умели высекать из камня на острове Пасхи, но это было очень давно и, казалось, секрет того искусства утерян. В древнем Риме оно неожиданно возродилось, и квадратные подбородки римских легионеров вместе с их прямыми носами стали отличительной чертой целой эпохи. Отблеск тысяч военных побед пал на медные от загара щёки воинов, а пухлые и слабые телом поэты имперской столицы придумали как соединить в их честь два слова – "гордость" и "профиль". Затем республика рухнула, и предводители легионов – такие же грубые и сильные парни, как и любой из солдат их армии – стали примерять на себя тогу императора. Уже их гордые профили отчеканили на монетах, оставив нам образцы истинно мужской красоты.

Новый постоялец палаты, привезённый после операции и трёх суток в реанимации, внешне напоминал точно такого легионера. Постаревшего, обросшего недельной щетиной, исхудавшего и приходящего в себя после ранения. Грубые складки начинались у квадратного подбородка и уходили по кривым линиям куда-то к вискам. Из прямого римского носа торчал пластмассовый кончик японского зонда. Всё портила наколка на руке чуть ниже локтя. Не гордое римское “legia - patria nostra” (“Легион – наше отечество”), а варварское “Женя+Лена=любовь”. Словно это была не татуировка, а надпись, сделанная потёкшей шариковой ручкой на задней парте школьного класса.

Новый постоялец почти сразу открыл глаза (они оказались тёмными и круглыми как пуговицы, совсем не римскими) и начал осматриваться. Затем, превозмогая немощь и боль, уселся на кровати и стал рыться в вещах – двух пакетах, которые принесла вслед за ним медсестра. Нашёл мобильный телефон и зарядник, подключил к розетке и, набрав номер, хрипло сообщил:

– Всё, меня в палату перевели.
Ему что-то долго отвечали, но что – понять по каменному лицу было невозможно.

– Сколько вертолётов кружит? Три? – выслушав, переспросил он. – Опять зэки с зоны побежали. Ты собаку спустила?

Старинный сибирский городок Колывань, представлявшийся патриархальным поселением с долгой историей и большим монастырём, тихий и спокойный, с появлением “легионера” Жени совершенно поменял свой имидж. Теперь по его улочкам шныряли беглые уголовники, в небе кружились военные вертолёты, а в окрестных лесах мчались напролом дикие кабаны и рыскали в поисках добычи медведи.

– Год назад случай был, – вспоминал Женя, сидя на кровати. Он вообще почти не ложился – днём обычно сидел, а по ночам бродил долговязой тенью по длинным и путаным коридорам-переходам огромной больницы. – Пенсионеры за ягодой на “Москвиче” отправились, муж с женой. Забрались в лес, ежевичник нашли, стали обирать кусты, а тут медведица. Медведи, когда злы, не убивают, а скальпы с голов дерут. Как индейцы, натурально тебе говорю. Может, индейцы у них и подсмотрели привычку, кто знает. Короче, медведица скальпы сняла и ушла. Муж в машину жену затащил – оба в сознании ещё, прикинь – вскочил на шоферское место, движок завёл -– и в больницу. Довёз! До самых дверей! Довёз, движок выключил и… помер. Видно, в сознании программа кончилась. Было: “довезти жену до больницы”, а как выполнил, мозг отключился. Бабу его спасли врачи, кстати.

– И часто у вас медведи шалят?
– Ты знаешь, в последние годы распустились. До того не помню чтоб к Колывани выходили. Ну совсем уж в старые времена только, лет сто назад да пораньше, может. У нас, кстати, и этой осенью приключение было. В двух деревнях медведь собак подрал, затем в зону зашёл, прикинь?
– Убили?
– Нет! Подрал и там овчарок сторожевых, но людей не тронул, вышел с зоны и двинул на Колывань. Тут его и повязали. Говорят, в зоопарк сдали, хотя, может, и брешут, не проверял.

Женино семейство появилось в палате на следующее утро в полном составе: жена, дочь и маленькая внучка. Они напоминали малый матрёшечный отряд: одинаковые внешне, только разного размера. Все – полные, большие, живые, неугомонные, с пухлыми ручками, в одинаковых цветастых платьях. Они говорили на редко ныне встречающемся деревенском языке – не очень грамотном, но живом и выразительном. Дружно и шумно дышали, рассказывали, возмущались, сопереживали, поправляли то одеяло, то подушку, то предметы на прикроватной тумбочке. И постоянно жаловались и ругались. На соседей, знакомых, начальство, власти... Потому что были не просто дружной и любящей семьёй, а единым легионом в окружении варварского враждебного воюющего с ними мира.

После их ухода Женя долго стоял у окна, разглядывая внутренний дворик и большую жёлтую трубу на соседнем больничном корпусе. Труба состояла из нескольких толстых конусов и была предназначена для сбрасывания строительного мусора с верхнего этажа – в больнице шёл ремонт, столь же неторопливый, как выздоровление после операции. Кончик зонда, торчащий из прямого римского носа нового постояльца, почти задевал оконное стекло. Казалось, вот-вот и больной начнёт выводить им на стекле таинственные и никому не ведомые знаки.

– Я пять лет дальнобойщиком на “шведском МАЗе” отходил, – сообщил он, не отрывая взгляда от дворика и трубы. – Бомжпакетов на всю жизнь наелся – у нас так лапшу быстрого приготовления называли, из-за них, верно, под нож сюда и попал. И в колейке на границе настоялся, и контрабас тянул... Ну то есть контрабанду через границу возил. А в напарниках у меня одно время бывший учёный из Академа ходил. Ну как учёный... Не знаю, чем он раньше занимался, но на любую тему мог часами болтать. Наши его Справочником прозвали. Водила он так себе был, паникер, ему бы ведро с болтами на дачу носить, но домашнее задание делал безупречно. Домашнее задание – это куча бумаг на таможне, что заполнить надо. Ну вот, слушай дальше...

Женя отвернулся от окна, оглядел палату и прошел на своё место, усаживаясь на кровать.

– Как-то раз он мне говорит: “А вы, Евгений, слышали когда-нибудь о невидимых дорожных знаках?”. Он со всеми на “вы” был, даже с детьми малыми. “Что за знаки?” – спрашиваю. “Они специальными красками нарисованы, невидимыми человеческим глазом. Вот как на денежных купюрах, например”. “На деньгах понятно, – отвечаю. – А на знаках-то за каким хреном рисовать?”. “А вот это самое интересное, Евгений. Это неизвестные исторической науке руны – буквы непонятной азбуки, проще говоря. Иногда попадаются и рисунки, в основном геометрические фигуры: круги, овалы, ромбы…”. “Так кто их оставил-то? И зачем?”. “Не знаю, Евгений. Не знаю. Но можно предположить, что кто-то пользуется нашей дорожной сетью, ориентируясь на надписи в невидимом для человеческого глаза спектре. Понимаете, что это значит?”. “Нет”, – отвечаю. А он так усмехнулся и говорит мне: “Мы не одни, Женя”.
– Так есть те знаки или сбрехал товарищ? – не выдержал Михалыч.
Женя пожал плечами.

– Справочник утверждал, что есть прибор, в который их видно. Значит, специальные очки надо или прибор по типу как в кино показывают – ночного видения. Я одно знаю, мир вокруг хищный. И ежели в нём завелись такие же разумные тараканы, как мы, добра от них не жди.



Снова кровать у холодильника

По средам освободившиеся места в палатах разбирают пассажиры “Скорой помощи”. Старые постояльцы посматривают на новобранцев с лёгким любопытством, но доброжелательно: сами недавно были такими. Сами не знали, что двухлитровая пластиковая бутылка из-под минеральной воды с отрезанным горлом – не оставленный мусор, а утка. Вещь в хозяйстве больного годная и нужная.

В среду выбывшего на волю Михалыча сменил мужчина лет пятидесяти, светловолосый и слегка небритый. На дне его глаз плавал прочитанный в детстве Хемингуэй в большой рыбачьей лодке. Когда мужчина закрывал глаза, Хемингуэй погружался во тьму и испуганно вертел головой по сторонам. На лбу мужчины тяжёлыми металлическими литерами пишущей машинки было выбито: ИТР. Рядом с его кроватью стремительно выросла карликовая пальма капельницы с тремя тяжёлыми плодами-пакетами. Один из них был кроваво-красного цвета. Затем налетели крупные белые пчелы со шприцами, заглянул дежурный врач и прибыла санитарка с древней больничной уткой. Доисторическая утка оказалась с крышкой – такой здесь не видели лет сорок – со дня основания больницы. Больной оживал буквально на глазах и к вечеру выглядел помолодевшим и похорошевшим.

Ранним утром следующего дня, едва посетителей начали пропускать в больницу, в палату торопливо вбежала его жена и бросилась со слезами к кровати. Её долго пришлось успокаивать – за ночь она успела напридумывать сотню самых страшных болезней. Наконец, женщина затихла, уселась на табурет у кровати мужа и взяла его за руку. В её глазах тоже плавал Хемингуэй, и когда взгляды супругов встретились, писатели радостно помахали друг другу рукой. Видно, каждый из них посчитал, что нашёл утерянное отражение. “Какой ты у меня красивый, Аркадий!”, - тихо сказала женщина мужу дня через два, поглаживая рукой подросшую щетину на щеке. В тот день они стали похожи на двух влюбленных подростков, тайком от родителей встречающихся в больнице. Только разговоры вели не школьные: о том, как правильно укрывать на зиму виноградную лозу, о неоконченном ремонте в квартире, о письмах, что прислали дети. Дети Аркадию звонили почти каждый день – не то из других стран, не то из других измерений (а, впрочем, это одно и тоже) и он подолгу беседовал с ними.

Оклемавшись, Аркадий быстро стал своим парнем в палате. Ни один разговор теперь не обходился без его участия, ни одна попавшая в палату газета не оставалась им непрочитанной, ни одну больничную новость не миновал его комментарий. Иногда казалось, что ему только гитары в руки не хватает – петь, лёжа под капельницей, песни раннего русского рока. И когда ему пересказали истории про волшебные вещи, он тоже не остался в стороне. Моргнул несколько раз глазом синхронно с Хемингуэем и выдал свой рассказ.

– Это сообщение промелькнуло в новостях в конце шестидесятых, - речь у Аркадия оказалась хорошо поставленной, почти газетной. – Где-то во Франции полиция задержала молодого человека за хранение наркотиков. Не уверен, но, кажется, им был выходец из Алжира. При обыске квартиры нашли копию “Моны Лизы” в масштабе один к одному – она была искусственно состарена до возраста оригинала. Лишь одно отличие сразу бросалось в глаза: Джоконда на картине не улыбалась, а зло хмурилась. По какой-то причине полицейские обыскали и подвал многоквартирного дома, в котором снимал жильё задержанный, и обнаружилась в том подвале настоящая художественная мастерская. Удивительная художественная мастерская! В ней нашлось несколько десятков искаженных и неточных копий полотен известных живописцев и две пишущие машинки, на которых перепечатывались сильно исправленные романы Дюма. Кто нанял работников этой странной мастерской и для какой цели, так и осталось невыясненным. А лет через пять в Италии изъяли тираж книги, чьё содержание не соответствовало авторскому. Затем проскользнуло сообщение из США, что в течение четырех месяцев неустановленные лица транслировали свою версию передач одного из телеканалов. Наконец, в очень короткий промежуток появилось множество научных гипотез, мнений экспертов, публикаций в прессе, ставящих под сомнение основополагающие принципы в различных областях. Приведу в пример хотя бы гипотезу “короткой истории”. Ближе к нашему времени стали появляться переделки того или иного произведения открыто, никого не таясь. Причины назывались разные, не в них суть. Делалось ли исправление в угоду политкорректности или просто как некое юмористическое действо (вспомните ёрнические переводы Гоблина), но постепенно вырисовывалась картина (для тех немногих, кто обращал на подобные новости внимание), что по всему миру идёт масштабная подмена.

Аркадий перевёл дух, чуть пошевелился – осторожно, чтобы не выскочила иголка, через которую вливался в него раствор из капельницы и продолжил:

– Мужики, вы задумывались когда-нибудь, как сильно изменился мир за последние полвека? Ведь изменилось отношение ко всему! А ведь ничего в обществе не происходит само по себе, а? За любыми переменами кто-то стоит. Где они, эти “подменыши”? Кто они?
– Это что получается? – спросил легионер Женя. – “Мона Лиза”, может, уже поддельная висит? И Пушкин в библиотеке – не настоящий?
– Не знаю, – улыбнувшись, ответил Аркадий. – Вы просили необычную историю рассказать – я рассказал. А что делать, если это правда? Я так скажу... Главное, мужики, чтобы нас подменыши не подменили, верно? А остальное как-нибудь наладится.



Кровать у входа

Со стороны Виктор напоминал большую плоскую муху, прихлопнутую газетой. Меньшую часть дня он ползал по коридору, припадая на бок, а большую – лежал на кровати, сложив крылья и глядя в окно. За окном город обрастал густой снежной шерстью, и дворники, словно ободранные уличные кошки, вылизывали её широкими лопатами-языками. Виктор знал врачей и медицинских сестёр по имени-отчеству, названия препаратов произносил без запинки, а когда засыпал – издавал тонкий-тонкий свист, словно созывал в своих снах маленьких летающих фей на земляничную поляну. Сны ему снились хорошие – он часто улыбался спящим.

Жена его появлялась в больнице каждый день в одно и то же время – утром, перед врачебным обходом. Говорила она тихим, вежливым голосом, но была сделана из очень прочного металла – прочнее любого из ныне известных науке. Она беседовала с врачами, контролировала уколы и процедуры, назначенные мужу, и проверяла то, что привозила на обед и ужин железная двухэтажная тележка из больничной столовой.

–Тебе этого есть нельзя, – чаще всего говорила Виктору женщина. – Но я возьму тебе чай.

Обед и ужин для мужа она привозила из дома, а во время завтрака (когда по палатам развозили горячую кашу) обязательно раздавался контрольный звонок: женщина подробно выспрашивала у Виктора все мельчайшие подробности. Телефонный разговор тут же переходил в пререкания: Виктор выходил из себя, расправлял свои помятые мушиные крылья, вылетал в коридор и громким шепотом кричал в трубку:

– Я сам знаю, что мне можно, а что нельзя!

Мужики в палате незлобливо посмеивались над ним. Но прятали улыбки, едва Виктор влетал обратно в палату, сочувствовали. И даже невольно (но молча) гордились, когда он съедал кашу, не одобренную супругой. Металлическая женщина им не нравилась.

Но однажды всё переменилось.

В то утро к Виктору заглянул старенький профессор и поинтересовался, как идут дела. Дотошно расспрашивал о самочувствии, отвечал на вопросы, а затем спросил:

– Какая же это операция у вас по счету?
– Да я уж и не помню, – задумался Виктор.
– Тринадцатая, – ответила за него жена. – Первые три вы делали, профессор, помните?

Эта фраза перевернула всё. Тринадцать операций эта хрупкая на вид женщина была рядом с мужем: переживала, училась быть сильной, не срываться, не кричать, не плакать от бессилия. Теперь она не желала дать судьбе ни единого шанса снова всё испортить.

– Желчь идёт хорошо... –обнадеживающе кивнул профессор. – Но сейчас у него трубка внутри. Посмотрим, как зарастёт вокруг, тогда трубку и вытащим. Не хочу обнадёживать, но... возможно, это будет последняя операция, возможно...

Профессор ушел. А Виктор и его жена сидели рядышком на кровати, держались за руки и молчали. Они даже не смотрели друг на друга – боялись спугнуть мгновение. Скорее всего, их просто не было в палате – не отпуская рук друг друга, они гуляли среди летающих фей по земляничной поляне. Но через минуту по каменному полу больничного коридора громко загрохотали железные колёса двухэтажной тележки. Рука женщины выскользнула из-под ладони Виктора, и через пару минут палата услышала знакомый тихий голос:

– Тебе этого есть нельзя!

Всё-таки самая волшебная вещь на свете – это любовь. Человек рождается с голой душой – она пуста, как только что купленный кошелёк. И наполняют её любовью родители, близкие, учителя, друзья и просто посторонние люди. Даже книжные герои могут бросить пару золотых любви – конечно, если книга настоящая, а не просто бумажная жевательная резинка. И когда мы подрастаем, наступает время платить по счетам. Жаль, но в душах-кошельках к тому времени у всех разное количество золотых. Нищим хватает любви только на себя. Беднякам – на одного-двух человек, и то не всегда, лишь временами. Те, кто побогаче, строят на золотые дукаты своей души дом для большой семьи и обносят его глухим забором. А самые богатые дарят любовь всем – родителям, близким, учителям, друзьям и просто посторонним людям. Но таких, к сожалению, на нашей планете очень и очень мало. Мы с вами живем в бедном мире. Да и сами не очень богаты.

https://author.today/work/244130