Ptisa_Lucy все записи автора
Автор. Юлия Шутова. YU_SHUTOVA



Мы сейчас отвлечемся. Расскажем вам историю, которую Тамара никогда не узнала, но которая, тем не менее имела к ней самое прямое отношение. Можно даже сказать, если б не эта история, вся ее жизнь пошла бы по-другому. И возможно, всего того, о чем мы говорили раньше, вовсе бы не случилось. Из древа ее реальности выросла бы какая-нибудь совсем иная ветка.

Вернемся несколько назад.

Училка, скользя пальцем по странице журнала, вела перекличку. Десятиклассники вполголоса переговаривались. Еще бы, первое сентября, почти целое лето не виделись — парни выросли, девчата похорошели. В классе стоял гул, некоторых приходилось выкликать и дважды, и трижды. Галина Степановна, или Глин-Степанна, как звали ее ученики, с шумом бороться не пыталась, указкой по столу не стучала, «Тише!» — не кричала. Успеет еще и настучаться, и накричаться, целый год впереди. А сегодня пусть их. Пусть поболтают, пообщаются. Палец ее скользил все ниже по списку фамилий, правая рука привычно ставила «н» против тех, до кого докричаться не удалось.

А это еще что? Новенький? Самым последним был записан какой-то Юноша Шанявский. Юноша, надо же! Кто ж тебе такое имя-то дал? Родные папа с мамой подкузьмили или чужая сторона издевнулась?

— Юноша Шанявский, — сказала она и, подняв голову, повела глазами по классу.
Никто не отозвался, да и незнакомых лиц она не обнаружила. Но повторила еще раз громче:
— Юноша Шанявский.

Класс подзатих, головы завертелись, кто-то из девчонок хихикнул:

— Какой юноша?
— Юноша бледный со взором горящим, — с готовностью подсказали с передней парты.
Кто-то заржал. Глин-Степанна прихлопнула ладонью страницу журнала:
— Ну-ка, не балбесничайте, штатские оглоеды. Так что, нет Шанявского? — и сама себе ответила, — нет.

Рука поставила последнюю «н». Можно было переходить к алгебре.

Герке Истомину тоже показалось странным такое имя — «Юноша». Но ведь были же имена и похлеще. У них в доме жила тетка Рита, продавщица из булочной, так она по паспорту была Баррикадой. В семнадцатом году родилась, в декабре, вот и получила самое что ни на есть революционное имечко. А этого неведомого Шанявского обозвали Юношей. Может неграмотные родители ткнули пальцем в книжку какую-то, как в Святцы, и выпало слово «юноша».

На фамилию Шанявский никто не откликался два месяца, всем уже шутить надоело, исчерпался юмор. И вот где-то в начале ноября, когда классная, бормотнув: «Шанявский», — уже привычно черканула «н» против фамилии, с задней парты раздался тихий голосок, девичий:

— Здесь.

Все обернулись, и Герка тоже. Ему-то хуже всех было видно с первой парты, он даже привстал. Невысокая худенькая девчонка, светлые волосы в длинную косу заплетены, коричневое платьице, белый воротничок — ничего особенного.

Училка с неприкрытым сомнением спросила:

— Ты Юноша Шанявский?

Девочка кивнула:

— Меня зовут Ольга. Фамилия — Юноша-Шанявская. Двойная фамилия. Через черточку пишется, — говорила она без выражения, видно, в ее фамилии часто путались, и она привыкла объяснять.

Голос у нее был тихий и какой-то обесцвеченный, как перманент. Шелестит листвой, осенней мокрой, печальной листвой.

И сама Ольга оказалась тихой незаметной двоечницей. Вызовут ее к доске на истории, например:

— Шанявская, — историчка ленилась выговаривать фамилию полностью, ограничивалась второй половиной, — расскажите нам какие задачи ставили Ленин и Сталин перед «Искрой».
А она встанет и едва слышно:
— Я не готова. — и еще обязательно добавит, — Моя фамилия Юноша-Шанявский, — как будто это кого-то волнует.

Историчка вскипит:

— Я же тебе на прошлом уроке говорила: «Готовься, буду спрашивать». Говорила?

Та кивает.

— И ты не готова?
— Не готова.

И даже придумать хоть какую-то отговорку, причину, чего не готова-то, не утруждается. Конечно, училка двойку влепит. То же самое и по литературе, да по всем предметам.

Вся она какая-то тусклая. Не смеется, не разговаривает ни с ем, не дружит. Староста класса Наташка Коломиец, шеутная активистка, бурная, как горная река, попыталась вовлечь ее хоть во что-то.

— Рисуешь?
— Нет.
— Может заметку в стенгазету напишешь к Седьмому ночбря?
— Нет.
— Давай в хор записывайся.
— Нет.
— Но нужно же чем-то заниматься, проявлять свою общественную позицию. Ты же комсомолка!
— Нет.
— Как нет?

Развела руками. В общем, осталась Наташка ни с чем.

К концу второй четверти Глин-Степанна за голову схватилась — эта Шанявская ей всю успеваемость назад тащит. А ее класс в прошлом году был лучшим в школе. Она на это и сейчас рассчитывала, у нее трое на медали идут.

Одним из троих предполагаемых медалистов был Герка Истомин. Ему и пришлось отдуваться.

— Это твое комсомольское поручение. — сказала ему классная. — Ты медаль хочешь? Вот и постарайся. Чтоб ни одной двойки у нее не было. По алгебре с геометрией она на тройку тянет, ладно, но по всем остальным... в общем, ты меня понял. Работай, Истомин.
— Ну что, Шанявская, давай заниматься что ли, — они первый раз остались после уроков.
Он пытался смыться, но алгебра была последней, и Глин-Степанна просто не выпустила их из класса:
— Сидеть оба! Я в учительскую на педсовет. Через час вернусь, чтоб тут были!

Герка старался показать, что ему это все до фени, что ему наплевать и на училку, заставившую тратить время на идиотское поручение, и на нежданную подопечную, тихую, никому не интересную дурочку, и главное, на то вылезет она из своих двоек или нет.

— Давай, Шанявская, доставай историю.
— Моя фамилия Юноша-Шанявская. Именно так, в два слова. Но ты можешь называть меня Ольгой.
Она говорила негромко, но твердо.
— А не обойдешься, Шанявская?
— Нет. Если не будешь обращаться ко мне правильно, я не буду заниматься.

В голосе ее Герка почуял камушек. Круглый и твердый камушек в прозрачном ручейке. Жми его в кулаке сколько хочешь — не сомнешь, ни капли не выдавишь. Камень, он камень и есть.

— Ну что ж, Ольга... Как тебя по отчеству?
— Аристарховна.

— Ну что ж, Ольга Аристарховна Юноша-Шанявская... — что сказать дальше Герка не придумал, поэтому поерзал на стуле, и пришло, — соблаговолите открыть Ваш, — он выделил это словечко, чтобы оно прозвучало с большой буквы, — Ваш учебник, — и еще, чуть тормознув, добавил, — сударыня.

Она улыбнулась, слегка, только уголками губ:

— «Сударыня» была лишней.
Листает учебник. Тема: «Причины победы Великой Октябрьской революции».
— Давай, читай параграф, потом я тебя спрашивать буду.

Сидит, склонив голову, читает, накручивает кончик косы на палец. Герка на подоконнике устроился, смотрит в окно. Хотя, чего там? Все домой ушли, перед школой пусто, только голуби ходят, ищут поживу среди подсолнечной лузги. Скучно и сыро на улице. От нечего делать стал Ольгу рассматривать. Раньше он ее и не замечал вовсе, мог в толпе мимо пройти — не узнать. Да все они, девчонки одинаковые, на головах косички, в головах глупости всякие. О чем с ними разговаривать? Как наши с югославами в ничью на олимпиаде в одной восьмой сыграли? Как Всеволод Бобров пушечным ударом распечатал ворота противника, когда счет уже был 0:4? Так они ничего в футболе не петрят, еще, пожалуй, с хоккеем перепутают. Про новый фильм «Незабываемый 1919-ый» о белогвардейском мятеже в Кронштадте? Но им больше нравится «Приключения Робин Гуда» или «Тарзан» — буржуазные, далекие от настоящей жизни бредни. Ну «Робин Гуд» ему тоже понравился — как они там на мечах — жжах-жжах, круто, но он-то понимает, что это все выдумки. Не было никакого Робин Гуда, а была борьба крестьянских масс против притеснявших их феодалов. В общем, ну их, девчонок. Эта, поди, тоже только ерунду всякую в мозгах крутит, ничем толковым не интересуется. Да и куда ей, если пару предложений из параграфа запомнить не может. Ну чего она там? Дочитала?

— Дочитала?
— Да.
— Ну давай тогда тарахти про причины Октябрьской революции. Там четко по пунктам, что сказал товарищ Сталин. Давай с первого.
— Товарищ Сталин сказал... — она помолчала, опустив глаза на обложку закрытого учебника, Герка подумал: «С мыслями собирается», — подняла взгляд, и упершись прямо ему в лицо, повторила, — Сталин сказал, — и дальше четко по пунктам разложила весь параграф, он бы и сам лучше не смог.
— Ну вот. Всего и делов-то. Захотела и выучила. Молодца! Пятерка обеспечена. Давай литературу теперь.

Когда вернулась классная, Истомин бодро отрапортовал, что подшефный колхоз полностью окучен, и можно идти по домам.

Вышли из школы, и он спросил:

— Тебе куда?

Конечно, ей было в другую сторону, и он пошел ее провожать. Не потому что очень хотелось. Наоборот, не хотелось вовсе. Но было уже темно, а идти ей надо было через пустыри, где в развалившихся, еще дореволюционных заброшках по вечерам собирались местные гопники. Сам-то он жил в приличном районе с широкими улицами и фонарями, в новеньком доме. Но отец всегда выходил встречать мать к автобусу, если она задерживалась на работе. И Герке прочно вбил в голову: о женщине надо заботиться. О любой, не только о своей. Вот он и потащился рядом с Ольгой. Но портфель нести не предложил, пусть не думает, что это он ухаживает. До дома ей было с полчаса — перейти мост, дальше начинались сплошные заборы и деревянные избы, некоторые новые, послевоенные, некоторые совсем старые. Под ногами была мокрая грязь, они жались к заборам, где посуше. Из-за разномастных заборов взбрехивали собаки. Наконец, она остановилась у какой-то некрашенной калитки:

— Все. Я пришла. Спасибо, что проводил. Пока.
— Пока.

Это были единственные слова, сказанные за весь путь.

На обратном пути Герка думал, какой он молодец. Ну правда, разве он плохо сделал свою работу? Велели вытянуть эту Шанявскую из двоек, и он вытянет. Вон она как оттарабанила все четко по учебнику — не придерешься. Завтра вызовет ее историчка, и она запоет соловьем. А он будет гордо смотреть по сторонам. И Глин-Степанна скажет: «Истомину можно доверить любое дело».

Когда в конце урока историчка вызвала ее к доске, Ольга прошелестела осенней листвой:

— Я не готова.

На перемене он догнал ее в коридоре и, схватив за локоть, потащил подальше от всех, прижал к стене:

— Ты что, Шанявская, охренела? Какое «не готова»? Вчера же зубрила.

Она уронила портфель, попыталась вывернуть руку из его хватки:

— Моя фамилия Юноша-Шанявская...
— Да мне плевать на твою фамилию, — он чуть слюной ей в лицо не брызгал, — и на тебя плевать. Ты почему отвечать не стала?
— Я все забыла.

Герка вроде и не громко говорит, но на них уже оглядываютс. Вон заучиха на том конце коридора семенит, явно к ним заруливает.

— Все забыла? Ты что клиническая идиотка? Совсем тупая? Ты же даже не попыталась. Ну тройбан-то всяко могла чего-нибудь намусолить. Больше от тебя и не требовалось. Глин-Степанна мне теперь люлей навешает: «Не справился с комсомольским поручением», поведение поставит удовлетворительное, и прощай, медаль.

Она похлопала ресницами:

— Какая медаль?
— Да любая, хоть золотая, хоть серебряная.

Он как-то мгновенно остыл, перестал злиться и выпустил ее руку. И попытался объяснить:
— Я на медаль иду. Чтоб в институт потом поступить. В Ленинграде. В речфлот хочу. Как дед. У меня дед был капитаном колесного парохода. Представляешь? По Волге ходил. Простор. Не то что у нас тут, речку курица вброд перейдет. Ну ладно, не перейдет. Но все равно, с Волгой не сравнить.
— Ты бы сразу сказал, что ты со мной из-за медали возишься.

Герка пожал плечами:

— А зачем бы еще?
Она развела руками:
— Я думала, ты как они... — кто «они» объяснять не стала, положила ладонь ему на плечо, — хорошо, если это тебе самому надо, пусть будет тройбан.

И подхватив свой портфель, пошла по коридору. Он двинул следом, в голове вертелись последние Ольгины слова: «Как они... пусть будет тройбан...» Странная какая. И вдруг его осенило — да она же просто не хочет учиться. Может, а не хочет. И двойки она специально получает. Ничего себе! Ее что родители за такие дела не ругают? Или им все равно?

Теперь после уроков Ольга с готовностью пересказывала ему заданные параграфы своим тихим пустым голосом, а потом на уроке, если спрашивали, мямлила что-то, но на тройку так или иначе отвечала. И все были довольны, и классная, и сам Герка. Была ли довольна Шанявская, его не интересовало. Он по-прежнему вечерами провожал ее до той покосившейся калитки. И они по-прежнему практически не разговаривали. Сбой произошел на литературе. Они проходили «Памяти А. М. Горького» Молотова.

И Ольга сказала:
— Я это читать не буду.
Причем «это» прозвучало, как нечто омерзительное, скользкое.
— В смысле, не будешь? Задано же.
— Не бу-ду, — повторила по слогам.

Не будет, понял Герка. Ни за что не будет. Хоть бей, хоть умоляй. И он сдался:

— Слушай, ну давай, я тебе перескажу? Просто перескажу и все.
— Не хочу. Не засоряй мне мозг.
Он хрюкнул, подумаешь, мозг ей не засоряй.
— А чего у тебя там есть-то в мозгу?
— Что есть, то мое. Никого не касается.
Ишь, цаца какая!
— Ну поделись уж.
Она покачала головой:
— Здесь не буду. На улице, если хочешь.

В тот вечер до калитки они шли долго. Не полчаса, как обычно. Когда добрался до дома, отец понимающе посмотрел: вырос сын, девушку провожает. А он постарался побыстрее смыться от родительских взглядов, наскоро заглотил ужин, и в кровать, сказал: «Голова болит».

Голова у него не болела. Но была так переполнена, что казалось, сейчас крышка съедет набок, и выплеснется.

Она читала ему стихи. Таких он не слышал и в библиотечных книжках не читал.

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

Они брели через пустырь. Тропинка петляла между холмиками, заросшими пожухлой отсырелой травой, кучами битого кирпича, хлюпала под подощвами первой снежной слякотью. Холодно и сыро. Давит серое шершавое, какое-то бетонное небо. А эти слова вспыхивают огоньками, яркими, жгучими:

Я — угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.

Конечно, он не мог запомнить, он даже понял далеко не все, но эти слова будоражили душу, взбивали ее венчиком так, что она, распухнув, готова была выплеснуться наружу.

— Чьи это?
— Гумилев. Слыхал?
— Нет.
— И не услышишь.
— Почему?

Она остановилась и посмотрела ему в глаза долгим и каким-то очень взрослым, даже, пожалуй, старым взглядом:

— Ты дурачок, Истомин? Он же запрещен. У вас нет такого поэта. Вам он не нужен. И многие другие не нужны. Вот, например:

Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.

Это тоже нельзя. Вредно. Враждебно. Разве ты не чувствуешь, Истомин, какие это вредительские стихи?

Он перепрыгивал лужи, тронутые первым стеклянным льдом, молчал. А она не унималась:

— Конечно, это же не «высоко в горы вполз уж и лег там...» или «под старою телегою рабочие лежат...»
— Э, это ж Маяковский. Я Маяковского люблю.
— Маяковского любишь, Истомин? А ты его знаешь? Ну про телегу само собой. А вот это?

Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что ж, выходи́те.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.

Знаешь?

Он покачал головой. Такого он не знал.

Они уже час, наверно, кружили по тому самому пустырю, где в темноте полагалось разгуливать уркам. Но сейчас было не до них. Герка даже не заметил, что тащит Олин портфель. Очнулся он только, когда услышал тишину. Ольга молча шла рядом, а он задумался и пропустил тот момент, когда она перестала говорить. Он любил стихи. Любил и знал наизусть много. И не только то, что проходили в школе. Есенин, Багрицкий, Блок, Заболоцкий, Маяковский, само собой. А тех, что читала она, не знал, пропустил. И хотелось понять, почему нельзя читать этого Гумилева и других. Почему?

— Послушай, откуда ты все это знаешь? У вас есть эти книги?

Она рассмеялась, и опять невысокая худенькая девочка в вязаной шапке с длинными ушами показалась ему взрослой, даже старой. Что-то было в ее чуть надтреснутом смехе. В ее глазах, серых, как слежавшийся мартовский снег. Там отражалась долгая-долгая дорога, долгая-долгая жизнь. Ее собственная? Чужая? Этого он разглядеть не мог.

— Какие книги? Ты, и правда, совсем дурачок, Истомин. За такие книги знаешь, что бывает? Пошли давай, а то меня дома потеряли.

Она уже дважды обозвала его дурачком, но Герка и не думал обижаться. Он всегда очень ценил знания — любые. И уважал людей, знаниями обладающих. Это тоже было от отца. Вдруг оказалась, что серая мышка, бесцветная двоечница знает больше него, отличника, завтрашнего медалиста и послезавтрашнего студента. А он может только слушать, хлопать ушами. И впрямь, дурачок.

— Оль, а может ты мне напишешь? Ну вот то, что читала наизусть.
Качнула головой, мотнулись висящие плетьми шапочные уши:
— Нет. Могу продиктовать, сам пиши. Хочешь?

Кивнул:

— Угу.

На другой день она принесла ему пластинки. Спросила, есть-ли у него патефон. У Герки не было, но был у соседа, так что он закивал: «Есть, есть». Музыка тоже была необычная. Джаз, но не наш, не Утесов, и не Цфасман — на разноцветных кружочках в центре виниловых дисков было написано: «Glenn Miller» или «Benny Goodman». И совсем уж непонятная, какие-то буги-вуги.

Ольга исчезла из его жизни так же, как и возникла, незаметно. Просто не появилась в классе в начале последней четверти. Через неделю учителя перестали выкликать ее фамилию. И когда кто-то спросил: «А где же юноша бледный со взором горящим?», — классная сказала: «Они уехали». Куда уехали, неизвестно.

«Ну и к лучшему», — подумал Истомин и вскоре почти забыл тихую девочку. Осталась только тяга к необычным книгам и музыке.

https://dzen.ru/a/YL80BiuS4FubkhBI

Постоянно обновляющаяся #книга Ю_ШУТОВОЙ "Реки текут к морю". Можно # читать на ЛитРес https://www.litres.ru/book/u-shutova/reki-tekut-k-...ya-neschastnoy-lubvi-55818874/.