Особняк владельца тонкосуконной фабрики Василия Дмитриевича Носова, построенный Львом Кекушевым в 1903 году в стиле модерн.

Василий Дмитриевич со своими взрослыми дочерьми. 

Кроме дочек, у Носова был еще один сын, чрезвычайно огорчивший папу, женившись на Евфимии Рябушинской. 

На взгляд Василия Дмитриевича, им в родственники не годилась ее родня – начиная с деда Овсянникова по прозвищу СТО, хлебного магната и своеобразного «Дона Карлеоне» Петербурга. Новый начальник полиции, который задумал, наконец, покончить с бесчинствами Овсянникова и поймал его на откровенной уголовщине – поджоге предприятия конкурентов – с большим трудом, преодолевая адское сопротивление высоких покровителей, посадил Овсянникова. Но всемогущего СТО все равно настолько боялись, что охрана в тюрьме ему в пояс кланялась, называла по имени-отчеству, таскала ему еду из ресторана, а жил он в отдельной камере, отделанной и обставленной на манер дорогой гостиницы. Пытались с этим разобраться и перевести его в другую камеру – другая волшебным образом оказывалась отделана так же. В третью – в Петербурге с купцов в добровольно-принудительном порядке какие-то люди собрали деньги и ремонт был сделан по всей тюрьме. Тот еще был дедушка у Рябушинской! Отец – Рябушинской Павел Михайлович – тоже яркая личность! В 50 лет, разведясь с женой (матерью своих 5-х детей), он поехал в Петербург сватать 18-летнюю дочь того самого Овсянникова за своего младшего брата, да сам вместо этого сам на ней и женился. Кстати, она родила ему еще 16 детей… Но это бы все еще ничего, дела давние. Но вот всего за год до того, как единственный сын Василия Дмитриевича Носова влюбился в Рябушинскую, ее брат – Павел Павлович Рябушинский оказался в эпицентре неслыханного по тем временам скандала. Можно сказать, потряс всю Россию своим невероятным по наглости и откровенности рейдерским захватом Харьковского Земельного (ну, можно считать, ипотечного) банка. Дело было так: у Рябушинского в этом банке лежали кое-какие деньги, и тут прошел слух: банк на грани разорения. Владелец обратился к министру финансов Витте, но тот в помощи отказал. Несчастный банкир бросился под поезд. Акции банка, естественно, сильно упали в цене – и тут их за копейки скупил Павел Павлович Рябушинский. Единственное, что ему теперь не давало сделаться полноправным владельцем банка – прежнее правление и устав. В уставе Харьковского банка был прописан пункт, защищавший миноритариев: ограничение голосующих акций. Ну то есть у тебя одна акция – один голос. Две акции – два голоса. Пять акций – пять голосов. А больше пяти голосов быть не может. Если у тебя 200 акций – все равно только пять голосов. Так Рябушинский оформил эти акции на свою многочисленную родню (вспомним, что только братьев и сестер у Павла Павловича Рябушинского было 20). Чтобы ехать на собрание акционеров в Харьков, семейство Рябушинских выкупило два вагона в поезде – и то еле поместились. Причем в отдельном купе ехали трое старших братьев Рябушинских с револьверами, охраняя чемодан с акциями, которые были разложены по конвертам, по 5 штук в каждом. На собрании акционеров им удалось сменить правление: кого-то запугали, кого-то подкупили, кому-то из строптивых организовали уголовное дело и посадку… Ну в общем, завладел Рябушинский  банком. После чего обратился к тому же Витте, и на этот раз министр не отказал. Провели санацию, банк встал на ноги и очень скоро сделался основой финансовой империи Рябушинских. А всего-то затрат: какие-то смешные деньги на покупку мусорных акций, да железнодорожные билеты на два вагона (хотя еще, возможно, надо было договориться с Витте)…

Наверное, сейчас бы все это мало кого удивило. Но в 1902 такие “схемы” были в новость. И в московской купеческой среде – еще патриархальной, в недавнем прошлом старообрядческой, считающей за честь иной раз скорее помочь конкуренту, не допустив разорения, чем ставить ему подножку, Рябушинские за приличных людей никак не считались. Вот и Василий Дмитриевич Носов, будучи человеком с нравственными понятиями и обостренным чувством собственного достоинства, категорически не желал такого родства… Даже ради любимого сына! Но и поделать ничего не мог: молодой Василий Васильевич уперся. Что поделаешь, любовь…

Василий Носов-младший со своей Евфимией

Вообще, Василию Дмитриевичу не раз приходилось разрешать конфликт между долгом и чувством – и именно в связи с выросшими детьми. Никто его, попросту говоря, не слушал в плане выбора спутников жизни. Одна только дочь Вера порадовала, выйдя замуж за Алексея Бахрушина. А что устроила Варвара? Влюбилась в князя Енгалычева! А для Василия Дмитриевича этот выбор был – не лучше чем родство с Рябушинскими… А ну как подумают, что он дочке титул хочет купить? Поддаться на соблазн улучшить свое довольно низкое (несмотря ни на какие миллионы) положение в обществе, купив дворянство, охотников находилось немало. И ничем хорошим это никогда не кончалось, позор один! Вон, взять хотя бы владельца знаменитых гастрономов Елисеева. Ну что, ну купил Григорий Григорьевич потомственное дворянство… В комитеты заседать его с тех пор звали, а в гости – брезговали. При этом в высшем обществе только и шуток было, что про наряды и  манеры «мадам Елисеевой». Им в спины откровенно смеялись…

В общем, Василий Дмитриевич решительно вознамерился проявить твердость и Варвару за князя не пустить. Но… Вот что пишет Вера Носова своей подруге: «Сестра полтора месяца проплакала, прежде чем ей позволили выйти за ее князя. А отчего? Именно оттого, что он – князь. Папа – купец, всякий гордится своим, и он не желал, чтобы его дочь выходила за князя». Что ж, отцу пришлось смириться.

И вот к 1903 году все дочери, за исключением младшей – Августы были пристроены замуж. Не так, как хотелось Носову, ну да ладно.. И тут – новый удар судьбы, сынок сделал выбор. Что было делать? Бежать из дому… Впрочем, «предоставим слово» Юрию Алексеевичу Бахрушину, чтобы он сам рассказал эту историю: «После женитьбы моего дяди, единственного сына деда, он не пожелал оставаться в семье сына, отдал ему старый дом и, разделив огромный сад пополам, приступил к стройке на своей половине нового дома. Отдавая дань своему пристрастью ко всему новому, дед избрал для своего нового жилища модный в то время стиль модерн и задумал свой дом со всеми последними достижениями комфорта — водяным отоплением, горячей и холодной водой из кранов и тому подобным. Вместе с тем здание возводилось не из кирпича, а из дерева — это, по мнению деда, и ускоряло стройку, с которой он спешил, и имело свои преимущества для житья — более здоровый воздух в помещениях, сохранение тепла и так далее».

Фото из журнала «Зодчий» 1908 г

Как видно на старом фото, местность вокруг особняка в 1903 году выглядела совершенно не так, как сейчас, когда особняк зажат между улицей и узкоколейной железной дорогой. Но нынешняя ограда стоит не на месте: перед домом был сад и слева тоже был сад, железная дорога построена только в 1927 году. Как видим на фотографии, изначально терраса не застеклена. С нее открывался великолепный вид на Яузу и село Рубцово с его парком и дворцом Елизаветы. Словом, в этом месте вполне логично было построить деревянный дачный дом.

Кстати, Носов подглядел идею в журнале – там была помещена фотография одного американского коттеджа. В нее-то Василий Дмитриевич и ткнул пальцем, делая заказ Льву Кекушеву. Но заказывать Кекушеву американские коттеджи – дело совершенно бессмысленное. Естественно, тот принес собственный оригинальный проект. Юрий Бахрушин пишет: «Дом был разделен на две половины — мужскую и женскую. Внизу жил дед и располагалась мужская прислуга — наверху тетка-барышня и женская прислуга. Прислуга тоже была вся солидная, жившая в семье долгие годы. В этом отношении первые места занимали кучер Григорий, возивший еще мою мать в гимназию и помнивший деда мальчиком, степенная горничная Матрена, служившая еще на фабрике до женитьбы деда, и смешливый заика лакей Василий. Весь штат прислуги находился в непосредственном ведении экономки Варвары Семеновны Лебедевой. Она же являлась постоянной правой рукой молодых хозяек, которые последовательно восходили на хозяйственный престол после удаления своих предшественниц в замужество. На Варвару же Семеновну возлагались все надежды молодых мамаш, урожденных Носовых, когда они вводились во искушение учинить какую-либо «эскападу» со своими молодыми мужьями и подкидывали своих малолетних отпрысков в отчий дом. Эту нагрузку Варвара Семеновна всегда принимала с радостью и самоотверженно возилась со всеми нами — внучатами деда — с пеленочного возраста.

Бывало нервно готовишься к завтрашнему экзамену, дозанимаешься до того, что ум начнет заходить за разум, и тогда идешь делать передышку к Варваре Семеновне. Сядешь уютненько в кресло и смотришь, как она сквозь очки следит за мельканием спиц в своих сморщенных руках. Довяжет ряд, нальет мне чашку чаю, достанет из шкафа моего любимого варенья (у ней для каждого было припасено всегда особое любимое лакомство) и сядет занимать разговором: — Вот, то-то, Юрушка, глаза что-то видеть плохо стали. Старею. А ты вот небось думаешь, что я всегда такой была! Ведь я когда молодой-то была, жила в Питербурге, служила у мадам, шитью училась. Франтихой я была ужасной. Бывало, в праздник разоденусь и иду гулять на Невский. Вот как-то смастерила я себе большущий кринолин, иду по Невскому, шляпка маленькая на боку, в руках зонтик, как игрушечный, — пава павой. Слышу, за мной гвардеец какой-то выступает, шпорами своими звякает. А народ-то встречный все на меня глядит и чего-то улыбается. Думаю, чего это они все улыбаются, уж не гвардеец ли что сзади бедокурит. Обернулась назад, ан никакого гвардейца и в помине нет, а шпоры все звякают. Звяк да звяк о тротуар. Тут я все поняла и обомлела — это у меня нижний обруч лопнул и о панель-то и звякает. Я скорее в переулок — тогда для нашего женского сословия такие уличные кузнецы были — кринолины на ходу чинили. Нашла такого благодетеля — у него наковальня маленькая, молотки, заклепки разные. Ну, он мне юбку сзади задрал, раз, раз молоточком, и все готово, а то срам-то какой!.. А то вот в другой раз отправилась я в Летний сад. Народу там полнехонько — день был жаркий, солнечный. Я что-то это устала, хочу на лавочке посидеть, а везде все места заняты. Хожу это, хожу, места себе ищу. Вдруг вижу — лавочка совсем свободная, сидит на ней один только морской офицер какой-то, представительный такой на вид и приятный. Я раз и села с ним рядом. Он так на меня посмотрел, усмехнулся и сидит. Оглянулась кругом и вижу, что люди с соседней лавочки мне какие-то знаки подают, мне кивают. Осмотрела я себя — думала, может, в костюме беспорядок какой. Нет, все аккуратно. А соседи все не унимаются. Ну, думаю, делать нечего, надо встать узнать, чего это я им далась. Подхожу, а они мне: «Вы знаете, с кем вы рядом сидите? Ведь это великий князь Константин Николаевич!» Я так руками и всплеснула на то, как я наневежничала. Глянула на него, а он сидит, на меня смотрит, смеется и рукой показывает, чтоб я обратно садилась. Я покраснела вся от конфуза и скорей бежать из сада.

Порой я задумывался под мерный звук ее голоса, сосредоточив взгляд на каком-либо предмете. Тогда она меняла тему своего рассказа.

— Чего ты в одну точку уставился? — строго спрашивала она. — Нечего в одну точку глядеть, вредно это. Вот бабушка твоя Клавдия Дмитриевна красавица была и умница. Очень она уважала московского владыку, митрополита Филарета. Он если где поблизости служил, то обязательно к ней чай пить ездил. Она для него особую чашку имела, карниловскую, тончайшего фарфора, заказную. Владыка всегда ею восторгался. Чашка эта у ней всегда в особом футляре хранилась. И я у ней не раз владыку Филарета видала, сухенький такой, маленький старичок. И вот началось это с Клавдией Дмитриевной с того, что стала она все в одну точку глядеть. Говорит, говорит, а потом вдруг замолчит и уставится на что-нибудь. Спросишь ее, а она не отвечает. Помолчит так, сойдет это с нее, и она опять человек человеком. А потом стало хуже — глядит так, глядит в одну точку да как схватит что под руку попадется да в это место и швырнет: там, говорит, черт. Так как-то не углядели, она и митрополичью чашку в угол запустила. Горевала она потом, горевала, да уж ничего не поделаешь».

Тут нужно заметить, что митрополит Филарет Дроздов в доме Василия Дмитриевича Носова – неслучайный гость, да и с чашечкой история весьма характерная, но об этом чуть позже.  Сейчас – о носовской фабрике. Юрий Бахрушин пишет: «Дело Носовых «получило свое начало от покойных потомственных почетных граждан Дмитрия, Василия и Ивана Васильевичей Носовых <и их матери Натальи Иудишны (или Юдишны, как написан на ее могиле)>. Первое производство братьев Носовых были драдедамовые платки. Братья сами ткали, сами промывали и сами красили платки, мать же их и жены Дмитрия и Василия Васильевичей обсучали бахрому. С 1832 года производство начало расширяться»… Кажется, мемуарист, знавший эту историю с чужих слов, уже через много лет после событий, путает, во всяком случае по моим сведениям жены у Василия не было, зато была у Ивана. И с годом, возможно, неточность…

О том, что дало возможность расширяться делу, мы узнаем из донесений чиновников: мол, овдовевшая купчиха Носова, владевшая фабрикой суконных изделий, с четырьмя сыновьями в 1847 году перешла в староверие, в общину Преображенского кладбища федосеевского безбрачного согласия.  После чего настоятель «вверил им 500 тысяч рублей» на развитие дела. Обычный случай для старообрядцев, особенно – беспоповцев. За отсутствием священников венчать они не могли, так и жили безбрачно и не рожали детей. Община воспроизводилась за счет проповеди среди никониан. Ну а заинтересовывать староверы умели, особенно людей, нуждавшихся в деньгах… Кстати, изначально Наталья Юдишна Носова получила кредит под 4%. Но ей не только не пришлось платить проценты – ей вообще не пришлось возвращать эти деньги. А через несколько лет она еще дополнительные 100 тысяч от общины получила – на развитие производства. Что говорит, о том что фабрика по большому счету принадлежала общине, а Носовы, на которых формально все было записано были там только управляющими. Обычное дело для староверов.  Правда, длилось такое положение дел недолго:- в 50-60-х годах XIX века власть – через 200 лет после Никона – вновь крепко принялась за искоренение старой веры, и сделала ряд очень серьезных шагов для разрушения староверческой экономической системы. В том числе было проделано нечто вроде насильственной приватизации – и весьма успешные фабрики, действительно, стали собственностью своих, прежде лишь формальных, владельцев. Так Носовы сделались миллионерами…

Из окна особняка виден прежний дом Василия Дмитриевича Носова, из которого тот вынужден был срочно переехать

Кстати, одной из мер по созданию для староверов невыносимых условий жизни стало требование 1854 года при записи в купеческую гильдию предъявлять удостоверение о принадлежности к православию или единоверию. Остальным оставалось только перейти из купцов в мещанство. А мещане, в отличие от купцов, должны были платить подушную подать, нести рекрутскую повинность, их могли наказывать телесно. Но оставалась одна лазейка, которой тогда многие пользовались. И Носовы тоже, судя по воспоминаниям Бахрушина: «Мне никогда не удавалось выяснить у деда подробностей как происхождения Носовых, так и возникновения их суконной мануфактуры. Мои тетки, любившие порой щегольнуть своим пролетарским происхождением, всегда говорили, что их прабабушка была ейской ткачихой, а затем и купчихой города Ейска и что они — ейские купцы. Однажды дед, услыхав подобное их утверждение, заметил при мне: — Какие мы ейские купцы? Просто гильдейское свидетельство в Ейске выправляли».

Это и была лазейка: в городе Ейске под Азовым, на рубежах страны, для скорейшего заселения территорий разрешали свободно жить старообрядцам и никакие притеснения там их не касались. В итоге за свидетельством в Ейск ринулось полмосквы, так потом и было полмосквы – ейских купцов.

То есть все бы ничего, одна беда: безбрачие. Частная собственность подразумевает, что ее надо оставлять наследникам. Как мы помним, у Натальи Юдишны Носовой, когда она перекрестилась в старую веру, наследники были: сыновья Дмитрий, Василий и Иван. Дмитрий и Иван успели и жениться до перехода в староверы, и родить детей. А средний, Василий, не успел – и так бобылем и остался. Мало того, и у Дмитрия с Иваном было по меркам того времени очень мало детей. Это потому, что после перехода в старую веру с женами жить уже не полагалось, брак считался недействительным. Нарушали староверы-беспоповцы этот запрет? Ну, конечно, бывало, что и нарушали. И чем богаче была семья – тем снисходительнее  наставники федосеевской общины смотрели на эти нарушения. И все же в первые десятилетия после перекрещивания Носовы, похоже, к своим обетам относились весьма серьезно. Разве что у Ивана Васильевича третий сын – Иван родился в 1857-м, то есть уже после перехода семьи в старую веру. Но и этот сын (доживший, кстати, до 29 лет), и первые двое (родившиеся до перехода) потомства не оставили. Надо понимать, им удалось соблюсти федосеевское требование безбрачия. Что касается детей Дмитрия Васильевича – у него были сыновья Александр и Василий. Александр родился до перекрещивания, а Василий –  скорее всего, сразу после (перекрещивание, согласно донесениям смотрителя Преображенского кладбища московскому генерал-губернатору, состоялось 6 августа 1847-го, так что, если жена Дмитрия Васильевича в этот момент была беременна – то Василий как раз и должен был родиться в 1848-м, как и родился (месяца его рождения мы, к сожалению, не знаем).

Ну а дальше – шло время, и ситуация изменилась. Многие староверы дрогнули после ряда правительственных мер 1850-60 годов по разгрому староверческой экономики и мощи общин, а также в результате принуждения – не мытьем так катаньем –  общинников  к переходу в единоверческую церковь. Было такое искусственное образование – по обрядовости почти староверы, но в подчинении у никонианского Священного синода. Помните, что частым гостем у Василия Дмитриевича Носова был митрополит Филарет (Дроздов)? Это был довольно последовательный борец с расколом, он-то единоверческую церковь и продвигал. И прихожан этой церкви опекал, кажется, много больше, чем паству господствующей “никонианской” православной церкви. Потому-то он у Носова и бывал, что тот в единоверие перешел. Почему перешел? По многим, видимо, причинам, одна из которых – тяжесть ноши безбрачия. Все-таки ближе к концу XIX века уже недостижимы стали идеалы той безупречной христианской жизни, что  проповедовали старцы Иван и Савелий из пошехонских лесов, когда-то убеждавших братию в том, что «Не надо иметь паспортов, а пальми паче — домов, а надо иметь житие птичье!». Трудно стало иметь птичье житье, и без жены – трудно…  Но совсем не факт, что переход Василия Дмитриевича в единоверие был вполне искренним (многие тогда записались в единоверческие приходы чисто формально, в тайне сохраняя приверженность старой вере). Сомневаться в искренности заставляет место захоронения жены Носова Августы Дмитриевны – все то же староверческое беспоповское Преображенское кладбище. Да и история с особой чашечкой для митрополита слишком похожа на староверческое нежелание “мирщения” – то есть греха излишнего общения с людьми не своей веры, в том числе и через пользование одной посудой с ними…

Но в душу человеческую не заглянешь. Вполне разорвав с беспоповской верой, или не вполне, но, как бы то ни было, Носов женился на Августе Дмитриевне Жучковой. А, женившись, должен был решить жилищную проблему. Родовой дом на Малой Семеновской, помнивший еще Наталью Иудишну, достался его старшему брату Александру (тоже, кстати, уклонившемуся от безбрачия и имевшего и жену, и сына Николая). А Василий Дмитриевич у родственника своей жены, купца Жучкова, недорого купил участок земли неподалеку и построил каменный дом (Малая Семеновская, д.1). Это тот, который он оставил сыну с невесткой.

Дом, из которого спешно эвакуировался Василий Дмитриевич, чтобы не жить под одной крышей с невесткой.

Впрочем, тот, который построил для Василия Дмитриевича архитектор Кекушев – на том же участке, всего в 20 метрах. Там из окон прекрасно просматривается старый дом. Так что сказать, что Василий Дмитриевич уехал от сына далеко – не скажешь. Старый дом виден из окна на лестнице нового особняка.

Сама лестница – здесь видно мастерство Кекушева. 

Дверь хозяйского кабинета.

Камин в хозяйском кабинете.

Вид из кабинета Василия Дмитриевича на спальню и ванную комнату. 

 

Второй, женский этаж.

Вот, что еще рассказывает Юрий Бахрушин про деда: «Он был врожденным русским спортсменом. При этом он очень мало говорил, но очень много делал. Почти до конца своих дней, встав утром с постели, он обливался двумя ведрами холодной воды из-под крана. Когда по каким-либо обстоятельствам ему этого не удавалось сделать, он чувствовал себя не по себе, как он говорил, «каким-то вареным». Летом он постоянно купался, невзирая на погоду, бросаясь прямо в воду головой вниз. <…> Помню, в моем раннем детстве, на даче в Гирееве дед был всегда первым и наиболее деятельным организатором всяческих подвижных игр. Раз как-то, долго наблюдая, как молодежь довольно беспомощно упражняется в прыганье, кувыркании, хождении на руках и прочих турдефорсах, он вдруг не выдержал, растолкал нас и, к великому удивлению старших и нашему восхищению, прошелся колесом. А затем поставил моего отца, мужа матери крестной и еще кого-то в соответствующие позы, перемахнул через них чехардой. А ему тогда было уже за шестьдесят лет. В Гирееве же он научил меня запускать змея. Клеил он их сам, огромных размеров, из хорошей кальки. Все это он расписывал акварелью, украшал вычурными трещотками и отделывал самым тщательным образом. Это была вообще одна из особенностей деда — он любил сам изготовлять свою спортивную снасть, делал это чрезвычайно дотошно и аккуратно, применяя всяческие технические инструменты, и ревниво берег изготовленный снаряд.  Ранней весной он пропадал вечерами на тяге, осенью исхаживал десятки верст с легавой собакой, зимой совершал дальние поездки, после которых в его доме прибавлялось число волчьих и лисьих чучел или ковриков. В летний перерыв охоты он вооружался удочками и просиживал часами, наблюдая за движением поплавков. При этом его увлекал не только сам процесс охоты, но и результаты ее. Он обязательно садился удить крупную рыбу, ездил на охоту в проверенные и богатые дичью и зверем места”.

В кабинете Василия Дмитриевича и сейчас висит волчья голова и ружье, а на вешалке – драповое пальто для прогулок. Впрочем, это все – реконструкция. Эти предметы собраны и принесены сюда из других мест, как и большая часть люстр в доме.

Вообще, лучше всего сохранилась столовая. Тут и дубовые панели, и красного дерева шкафчики, и, главное – камин, облицованный абрамцевской плиткой – все “родное”, носовское. Ну а заговорили про столовую – послушаем, что Юрий Бахрушин рассказывает про еду: “На святках заботою моей младшей тетки сооружалась огромная елка и накупалась масса сладостей и подарков для всего молодого поколения. Масленичная трапеза длилась часами, блины подавались на всякие вкусы: и тонкие, и пышные, и с ветчиной, и со снетками, и с яйцами. Лососина как-то особенно промораживалась, изготовлялось носовское speciality de la maison 5* — маринованные рыбьи хрящи и еще какие-то своеобразные яства. На столе рядом с водкой стояла обязательная старка и красное вино принятой дедом марки. Чай подавался уже не в официальной столовой, а в апартаментах моей тетки, наверху. Самовары были красной меди, именные и должны были сменяться молниеносно”.

Камин в столовой.

Гостиная на первом этаже.

Женская половина, второй этаж. Его занимала незамужняя дочь Василия Дмитриевича  Августа. Здесь же были гостевые комнаты для детей, ее племянников, которых родители вечно присылали сюда в мае, готовиться к экзаменам. У Августы Васильевны хорошо получалось этот процесс организовать. Послушаем еще Юрия Бахрушина: «Наверху царили полная непринужденность и веселье. Во время наших экзаменов (говорю наших, так как кроме меня об эту пору обычно в доме деда находился и еще кто-нибудь из его учащихся внуков) вечернее чаепитие у тетки было особенно приятным. Она всегда заботливо приготавливала нам кучу всяких вкусных вещей, которую мы неизменно поглощали. Взрослея, мы стали все немного приволакиваться за молодой теткой, которая была меньше чем на десять лет нас старше”.

В женской гостиной на втором этаже.

Из верхней гостиной, где вечно пили чай, сейчас открывается вид на Московский электроламповый завод – здание весьма необычное.

Надо сказать, что строительство этого «средневекового замка» у них под окнами в 1915 году стало большим сюрпризом для Носовых. Но что делать, издержки жизни в городе – все-таки дачи лучше строить за городом. Первоначально это строилось по заказу Товарищества русско-французских заводов «Проводник» – крупной компании, производившей изделия из резины и каучука – от галош до автомобильных шин. До некоторых пор заводы находились в Риге, но с началом Первой мировой войны были эвакуированы из-за угрозы немецкой оккупации. Один московский завод Товарищества «Проводник» в итоге превратился в известный «Каучук». Этот должен был стать вторым. Но успели построить только готический портал с зубчатыми башнями – все остальное достраивалось уже после революции. И выглядит много проще. Да и назначение завода изменилось – Советская власть приняла план ГОЭЛРО, и здесь стали выпускать электрические лампочки.

Носовых здесь к тому времени уже, естественно, не было – они эмигрировали. Их тонкосуконную фабрику национализировали, она стала называться «Освобожденный труд». Ну а в особняке разместился детский сад. Как ни странно, это его не разрушило, и в интерьерах многое сохранилось. Ну а восстановить реставраторам пришлось только деревянную ажурную террасу (она не родная, но сделана по старым фото и рисункам Кекушева – впрочем, считается, что с недостаточной тонкостью). И ограда тоже не родная. И она даже не повторяет первоначальную – рисунок той не сохранился. Так что эта – фантазия на тему оград московского модерна. И похожа больше на шехтелевскую, чем на кекушевскую.

В повествовании и описании династии и особняка Носова использованы воспоминания внука Василия Носова - Юрия Алескеевича Бахрушина.

Источник...